— Ну, я тебя поздравляю, — говорилъ Палей по дорогѣ изъ филистеріи: — въ ней идетъ еще ломка, но это не русская размазня, тутъ есть нервы, сила есть.
Этого было уже слишкомъ много для Палея, который почти никогда никого не хвалилъ.
— Ну, что вы скажете, Темира, про моихъ Эллиновъ? — спрашивалъ Телепневъ.
— Настоящіе Эллины. Одинъ какой-то butterfly, но, впрочемъ, забавенъ и безъ всякой хитрости.
— Палей про него говоритъ, что онъ ни въ какіе разговоры о высокихъ предметахъ не вступаетъ.
— И прекрасно, значитъ; онъ менѣе Эллинъ, чѣмъ другіе.
— Ну, а Палей?
— Это высокій-то?
— Да.
Темира подумала.
— Ну, этотъ покрупнѣе, даже очень покрупнѣе. Но какой же онъ эгоистъ!
— Неужели больше меня?
— Какъ можно! Видите ли, онъ, можетъ быть, и добрый человѣкъ, и не эгоистъ въ полномъ смыслѣ слова.
— Мнѣ кажется, что нѣтъ, — подтвердилъ Телепневъ.
— Онъ, можетъ-быть, будетъ дѣлать много добра, только, повѣрьте мнѣ, тамъ, гдѣ онъ будетъ нумеръ первый.
— Какъ это вы его такъ скоро разсмотрѣли, Темира?
— Это сейчасъ видно. Да, Борисъ, у него гордость не моя. Онъ крупный, съ нимъ пріятно поспорить, даже побраниться. Если кого полюбитъ — очень привяжетъ къ себѣ. Но опять будетъ привязывать къ себѣ людей…
— Ниже сортомъ? — спросилъ Телепневъ.
— Непремѣнно. Онъ настоящій Эллинъ, — заключила Темира засмѣявшись.
Палей и Ваничка стали частенько посѣщать филистерію, не смотря на то, что оба готовились къ экзамену. По воскресеньямъ Юлія Александровна приглашала ихъ обѣдать. Пріѣзжали къ ней съ визитами скучнѣйшія нѣмки изъ туземныхъ каксовъ, два-три раза она отправлялась даже съ Темирой на а Strickabend», т. е. на женскіе ковыряльные вечера, гдѣ нѣмки сидѣли и работали solo, такъ что даже хозяинъ дома изгонялся. Темира всякій разъ представляла въ лицахъ бесѣду мѣстныхъ аристократокъ.
— Хочется вамъ танцовать? — спрашивалъ ее Телепневъ.
— Да, я потанцовала бы.
Онъ садился къ роялю, и Ваничка отправлялся съ ней въ плясъ. Ио выѣзжать она рѣшительно не желала, ни на полудѣтскіе, ни на большіе вечера.
— Я не хочу, чтобъ меня вывозили, — говорила она обыкновенно Телепневу: —а когда перестану учиться грамматикѣ и арифметикѣ и захочется мнѣ носить нарядныя платья, тогда я буду являться на балы.
— А захочется носить нарядныя платья?
— Я думаю; теперь еще нѣтъ.
А Юлія Александровна въ то же время патетическимъ языкомъ, съ приподнятіемъ бровей, ахала передъ Телепневымъ и признавалась, что она чувствуетъ всю несостоятельность свою въ дѣлѣ воспитанія дочери, при чемъ бесѣда всегда переходила къ извѣстіямъ о Жанѣ и о томъ, что доктора въ Петербургѣ объявили ему крайнюю необходимость ѣхать въ Висбаденъ, а потомъ на виноградъ, а послѣ винограда на морскія купанья, а между виноградомъ и купаньемъ въ Парижъ, для пріятныхъ впечатлѣній.
«И прекрасно», думалъ Телепневъ: «пускай себѣ этотъ уродъ уберется подальше и слоняется себѣ тамъ».
Нина Александровна почти не писала. Она уѣхала гостить въ Москву, но должна была постомъ вернуться опять въ Петербургъ.
«Ну, вѣрно Жанъ не одинъ поѣдетъ», думалъ Телепневъ, слушая Юлію Александровну. «И для него, и для Нины Александровны Парижъ самое злачное мѣсто. Они тамъ, не бойсь, не затоскуютъ о нашихъ чухонскихъ Афинахъ».
И онъ совершенно серьезнымъ тономъ вторилъ Юліи Александровнѣ и соглашался, что для Ивана Павловича не дурно будетъ полечиться водами.
Съ Темирой онъ никогда ни о чемъ подобномъ не говорилъ.
Въ одно изъ воскресеній, Телепневъ пріѣхалъ къ Деулинымъ, не обѣдать, а вечеромъ, вмѣстѣ съ Ваничкой. Темира встрѣтила его въ корридорчикѣ съ очень разстроеннымъ лицомъ.
— Что такое? — спросилъ Телепневъ.
— Ахъ, бѣдный Игнаціусъ! — и она почти заплакала.
— Умеръ?
— Вообразите, — говорила она, переходя въ гостиную, со слезами въ голосѣ: — третьяго дня былъ онъ у меня, сидѣлъ долго, шутилъ все, разсказывалъ такія смѣшныя вещи, и вдругъ сегодня была одна барыня у maman и говоритъ, что онъ скоропостижно умеръ. Мы послали; съ двѣнадцать часовъ съ нимъ былъ нервный ударъ.