— Зачѣмъ ты держишь на лекаря, — говорилъ ему Телепневъ — все равно, братъ, рискъ. Ты посмотри, какъ здѣсь докторовъ пекутъ.
— То, братъ, нѣмчура. У нихъ глаза безстыжіе, я казенный, дружище, что казну-то обманывать. На лекаря у меня пороху хватитъ, а на доктора — куда! Да и возни, братъ, меньше, пойдутъ эти диссертаціи, да по-латыни еще нужно учиться, шутъ ихъ побери совсѣмъ.
— Послушай, Миленькій, ты помнишь года четыре тому назадъ, мы съ тобой, передъ феріями, послѣ моего шкандала съ Лукусомъ, стояли на «Домѣ», тогда ты мнѣ отказалъ въ моей просьбѣ, ты говорилъ: «коли запрутъ меня куда-нибудь въ Царевосанчурскъ, надо будетъ отдѣлаться отъ казны».
— Погоди, дружище, погоди. Вотъ дай сегодня выдержать экзаменъ, ну и назначеніе выйдетъ, — коли скверное, буду бить тебѣ челомъ, а коли такъ-себѣ, все равно, только чтобы въ матушкѣ Россіи.
— Около Харькова?
— Да, къ хохлушкамъ, братъ.
Телепневъ, вернувшись изъ лабораторіи, послалъ Якова за Палеемъ и Ваничкой и сталъ поджидать Варцеля. Мй-левькій явился около десяти часовъ съ радостнымъ лицомъ.
— Ну, какъ ты, дружище? — спросилъ онъ Телепнева.
— Да у меня то, братъ, по домашнему, ничего, вотъ какъ тебя-то продирали?
— «Cum laude», братецъ. Вотъ не догадался, пожалуй бы и доктора дали, коли бы держалъ на доктора. Ну, да Господь съ ними, такъ-то покойнѣе. Нѣмчура одна провалилась, а я ничего.
— Изо всѣхъ?
— Изо всѣхъ. Только надо вотъ сдать препараты. Забрались мы съ двѣнадцатаго часу, по двадцати рублей, братъ, съ рыла сошло.
— На угощеніе?
— Да. Только житье, братъ, этому декану: ни чаю, ни сахару, ни кофею, ни сигаръ, ни вина, ничего не покупай. Ну, сначала бульонъ обносился. Я, скрѣпя сердце, взялъ чашечку; думаю, съ кого-то начнетъ, какъ придется, дескать, изъ теоретической, или изъ судебной — такъ узнаешь кузькину-то мать. Одначе съ фармаціи началъ.
— У хемика?
— Да, братъ, у хемика. Онъ мнѣ и рейнвейнцу. Думаю: дай подкрѣплюсь, на свои же вѣдь. Ну, и подкрѣпился. Сошла фармація. Ну, а тамъ ужь колесомъ покатилось. Спустилъ фармакологію. Судебной дожималъ, охъ, какъ кветчировалъ. А тамъ шеколадцу подали. Возбудившись, дружище, пріятнымъ манеромъ, взялъ я сигарочку, да и наткнулся на глазные. Еле-еле не провалилъ. Да и на самой пустяковинѣ: trychiasis, говоритъ, разскажите. Я что-то самую малость перевралъ. А ты знаешь этого, глазнаго-то?
— Видѣлъ.
— Ну, скотина, братецъ, фонъ, въ клиникѣ носъ задираетъ, все это онъ поморщивается, тонъ задаетъ. Ну, и тутъ началъ фыркать и меня шпынять. Такую, братъ, язвительную физимордію сдѣлалъ, что просто плюнулъ бы ему. Однако поумялся. А тамъ ужь подъ конецъ деканъ еще винцомъ угостилъ. Веселая штука пошла. Ворчуну вашему изъ акушерства такъ, братъ, отмахивалъ, что небу жарко стало! А на одного нѣмца старичища вашъ заворчалъ: «Solche», говоритъ, «miserable medicinische Studien». Просто, смѣхъ меня разбиралъ. Терапію я отдѣлалъ минутъ въ десять. У насъ, братъ, теперь вѣдь этотъ шутъ гороховый помѣшался на своихъ типусахъ; ну, и лупилъ ему: типусъ такой-то — онъ и радъ.
— Такъ значитъ, Миленькій: «Artzt cum laude»?
— Да, дружище.
Телепневъ пошелъ въ свой кабинетъ, досталъ тамъ что-то такое въ ящикѣ и, подойдя къ Варцелю, презентовалъ ему зеленый футляръ.
— Что это, дружище, зачѣмъ?
— За успѣхи и благонравіе, — отвѣчалъ смѣясь Телепневъ и въ память объ нашемъ съ тобой житьѣ-бытьѣ.
Добродушный нѣмецъ радовался, какъ маленькій. Подошли Эллины. Ваничка заболталъ, принесли «бургундскихъ графовъ», и загудѣла эллинская бесѣда.
— А послать бы за Пелазгами, господа, — вскричалъ Варцель красненькій и очень веселый. — Что ихъ, въ самомъ дѣлѣ, обижать. Онп вѣдь теперь смирились.
Послали за Пелазгами.
— А знаете, что, господа, — предложилъ Телепневъ: — вѣдь надо какъ-нибудь бурсацкимъ-то филистрамъ помочь отсюда выбраться, а то они вѣдь скоро Богъ знаетъ, до чего дойдутъ. Лукусъ-то, говорятъ, совсѣмъ безъ всякаго пристанища.
— Да какой же толкъ изъ этого будетъ? — замѣтилъ Палей: — пить-то равно, здѣсь ли, или у себя дома.
— Ну нѣтъ, — горячо вступился Варцель: — ты этого не говори, Палей. Тамъ онъ пріѣдетъ, коли прикрутитъ нужда — будетъ работать. Ну, и все-таки на глазахъ, и совѣсть зазритъ. А здѣсь пока хоть три, четыре бурсака останутся — все будетъ изъ одной кнейпы въ другую перепархивать.
— Нечего и толковать, — заключилъ Телепневъ: — что здѣсь Лукусъ окончательно погибнетъ. Я съ нимъ переговорю и обдѣлаю это.
Привалили Пелазги, и попойка вышла солидная. На этотъ разъ, дѣйствительно, можно было запѣть съ полной правдой: