— Идти?
— Да, идти и далеко, на край свѣта, идти «за живой водой *.
— Какъ въ сказкахъ?
— Только Иванъ-царевичъ всегда глупый, а ты у меня умница.
— Прощай, жизнь моя!
— Милый, до свиданья!
Еще жаркій, долгій поцѣлуй. Еще горячая, свѣтлая слеза…
Въ аллеѣ совсѣмъ день отъ луннаго блеска.
— Будешь ждать, Таня?
— Боря, красавецъ мой, буду ждать всю жизнь!
Іюньское солнце такъ и пылало на раззолоченныхъ византійскихъ главахъ Успенскаго собора. Шапка Ивана Великаго, воздымаясь высоко надъ всѣмъ кремлевскимъ холмомъ, уходила въ ярко-голубое небо. У рѣшетки, глядя на Замоскворѣчье, стоялъ Телепневъ, а возлѣ него Варцель. Облитые радостнымъ свѣтомъ соборы, терема, башенки и крыльца дышали особой свѣжестью и дразнили взглядъ все новыми и новыми очертаніями. Точно всѣ они, вмѣстѣ съ каменнымъ поломъ, которымъ выстлано пространство, окруженное рѣшеткою, выточены были изъ одной массы рукою чародѣя-зодчаго.
Душа радуется, сладко заговорилъ Варцель, оглядываясь на всѣ стороны. — Вотъ она, матушка «Расея», не чухонская берлога! Посмотри-ка, дружище, — указалъ онъ Телепневу на крытый ходъ церкви Спаса: — золотая рѣшетка, экая прелесть! такъ и чуешь, братъ, жизнь-то прежнюю!
— Особливо ты, Миленькій, — весело отвѣчалъ Телепневъ.
— Да, смѣйся, дружище. Пелазги все издѣвались, что у меня король въ Германіи, а приведи ихъ сюда, такъ они по своимъ вонючимъ кнейпамъ будутъ вздыхать. Я былъ пассаускій подданный, а теперь русскій и никогда съ нѣмчурой возиться не стану. У меня на душѣ сладко, а имъ…
— Да оставь ты Пелазговъ, — прервалъ его Телепневъ. — Ну, хочешь еще усладиться, пойдемъ посмотрѣть на «царь-колоколъ».
— И «царь-колоколъ» люблю.
— И «царь-пушку» любишь?
Телепневъ расхохотался.
Но у него на душѣ было радостно. Передъ нимъ стояла яркая и самоцвѣтная картина. Его со всѣхъ сторонъ обступала та русская жизнь, съ которой онъ желалъ слиться всѣми порываніями своей натуры.
«Предо мною — годъ», говорилъ онъ про себя, глядя съ высоты на пестрый коверъ Замоскворѣчья: «въ этотъ годъ я долженъ найти кровное, настоящее дѣло. Моя прекрасная дѣвушка послала меня на жизненный турниръ и ждетъ побѣды.. — Съ чѣмъ ты вернулся, — спроситъ она меня, — гдѣ твои подвиги, за чтб тебя вѣнчать, за что любить тебя? — Вотъ мои трофеи, — скажу я ей, — они принадлежатъ тебѣ, ты вдохновила меня, я нашелъ дѣло, я слился съ живою жизнію, нося въ сердцѣ твой путеводный образъ. — Нѣтъ, — отвѣтитъ мнѣ строгая дѣвушка, — я тебя объ этомъ не просила, не въ мое имя, а въ силу того, что въ тебѣ есть молодость, воля, сердце, знаніе, долженъ ты отдать себя всего, цѣликомъ, безраздѣльно людямъ, ихъ горькимъ нуждамъ, ихъ жалкому неразумію, всѣмъ ужасамъ ихъ паденія! Еслѣ ты такъ полюбилъ людей, если ты такъ отдалъ себя обществу — я улыбнусь твоей побѣдѣ, я протяну тебѣ руку, я скажу тебѣ: пойдемъ вмѣстѣ, я полюблю тебя навѣчно»…
— Ну, идемъ же смотрѣть на «царь-пушку»! — прервалъ Варцель думу Телепнева.
— Идемъ.
Часу въ девятомъ, они еще разъ пришли на кремлевскій холмъ. Въ свѣтлую, мѣсячную ночь еще ярче выступали образы прошлаго и будили въ душѣ Телепнева здоровыя думы.
— А жалко тебѣ, дружище, своего студенчества? — спросилъ вдругъ Варцель, кладя руку на плечо Телепнева. — Вотъ, братъ, и мы съ тобой филистры, знаешь пѣсенку:
Варцель разсмѣялся.
— Нѣтъ, Миленькій, — заговорилъ Телепневъ тихимъ и медленнымъ голосомъ: — не жаль мнѣ моего студенчества, не жаль моего прошлаго. Когда я ѣхалъ въ К. восемнадцати лѣтъ, думалъ я, что не для чего жить, что все потеряно, всѣ близкіе умерли, тосковалъ я, послѣ тоски явилась хандра, послѣ хандры — горячка знанія, мозговая работа и душевная борьба. А теперь вотъ видишь, Варцель, я опять живой человѣкъ, не хандрю и не добиваюсь невозможнаго, хочу жить и работать, бросилъ свое прежнее барство и стою предъ строгимъ экзаменомъ жизни.
— Такъ-то, такъ, дружище, — сладко отвѣтилъ Варцель: — учились мы кое-чему, да каковы-то будемъ на практикѣ?
— Жизнь и покажетъ — каковы мы будемъ. «Много званыхъ, мало избранныхъ». Сейчасъ же объявится на что мы годны, внесемъ ли мы свою лепту въ общее дѣло? Была бы любовь, была бы честная мысль и воля, Миленькій, съ этимъ выбьемся на правую дорогу; а чего не было въ нашей выучкѣ, какихъ задатковъ не вложила въ насъ семья и школа, за то люди, быть можетъ, застыдятся казнить насъ..