Ольдерманъ скомандовалъ фурмана и, садясь въ сани, спросилъ Телепнева:
— Ты сколько болей возьмешь?
— Да я не знаю, что такое боли, — простодушно отвѣтилъ Телепневъ.
— Боля, — вмѣшался миленькій: — это, видишь, наши ребята сженку пьютъ всегда на кнейпахъ… въ болю входитъ одна бутылка араку и двѣ гравесу.
— Сколько же нужно взять? — спросилъ Телепневъ, миленькаго. который ему уже нравился.
— Да не знаю, братъ, каковы у тебя фонды, — отвѣтилъ буршъ. — Мнѣ все равно, сколько нужно, столько и возьми.
— Ну rasch, rasch, — скомандовалъ ольдерманъ, — садитесь на фурмана, компанія ждетъ.
— Надо ко мнѣ заѣхать, — проговорилъ Телепневъ: — я оставилъ дома деньги.
— Не надо, — крикнулъ ольдерманъ: — дадутъ на пуфъ, на твой счетъ запишутъ, завтра занесешь.
— Гдѣ же? — спросилъ Телепневъ.
— Ужь мы достанемъ, — отвѣтилъ ольдерманъ и закричалъ фурману: — Markt!
Поѣхали на Марктъ въ винную лавку. Взяли вина на пять болей, т. е. пять бутылокъ араку и десять дешеваго бѣлаго вина Vin de Graves, которое на ихъ жаргонѣ называлось гравесъ. Взяли еще сахару и лимоновъ.
Когда ольдерманъ громогласно объявилъ, что гезефу взято на цѣлыхъ пять болей, лица всѣхъ буршей просіяли; татуированный даже обнялъ Телепнева, а филистръ, мечтательно улыбнувшись, сказалъ ему очень пріятную и кудрявую фразу.
Стали варить сженку. Вытащили довольно большой котелъ, закоптѣлый и грязный, наверно, года съ два не луженный, и влили туда аракъ. Двѣ шпаги, положенныя поверхъ котла крестъ на-крестъ, поддерживали кусокъ сахару. Аракъ зажгли. Христіанъ Иванычъ, сидя на полу, съ любовью глядѣлъ, какъ сахаръ таялъ и капалъ въ горящій спиртъ. Даже желтый принципалъ умилялся и съ кисло-сладкой улыбкой подергивалъ свой вихоръ. Миленькій возился около котла съ полнѣйшимъ добродушіемъ и все разсказывалъ Телепневу, какая изъ этого выйдетъ штука.
Спиртъ погорѣлъ нѣсколько минутъ.
— Тушите, — произнесъ съ важностью желтый.
Ольдерманъ и Миленькій взяли по бутылкѣ гравесу и начали заливать огонь. Телепневъ послѣдовалъ ихъ примѣру. Татуированный буршъ все похаживалъ кругомъ и потиралъ руки. Остальная братія притихла, точно предвкушая предстоящія наслажденія.
Залили сженку, размѣшали сахаръ, нарѣзали лимоновъ, и котелъ очутился на столѣ, посреди бутылокъ пива, стакановъ и двухъ блюдъ съ бутербродами. Началась попойка.
Всѣ разсѣлись чинно.
Телепневу пришлось сѣсть между миленькимъ и жирнымъ шаржиртеромъ. Желтый буршъ первый зачерпнулъ стаканъ сженки, и отвѣдавъ, проговорилъ — не дурно. — За нимъ начала черпать вся братія.
— Что-жь ты, фуксъ? — спросилъ жирный Телепнева своимъ жиденькимъ теноромъ.
— Я не пью, — проговорилъ Телепневъ, взявшись за пустой стаканъ.
— Шалдашничаетъ милордъ! — пустилъ татуированный.
Онъ схватилъ стаканъ Телепнева, зачерпнулъ въ него сженки по самые края и поставилъ передъ фуксомъ.
— Полковникъ, за тобой пѣсня, — пробурчалъ желтый, обращаясь къ татуированному.
Татуированный привсталъ и, поднявши стаканъ, запѣлъ хриплымъ голосомъ начало пѣсни:
Хоръ тотчасъ же подхватилъ:
«Ну не знаю, давно-ли, — подумалъ про себя Телепневъ и улыбнулся, глядя на измятыя лица бурсаковъ и прислушиваясь къ ихъ хриплымъ съ перепоя голосамъ.
Нѣжный брандфуксъ Варцель, точно угадывая мысль Телепнева, сочувственно переглянулся съ нимъ.
А хоръ пѣлъ дальше:
«Экая чушь!» — чуть не сказалъ вслухъ Телепневъ.
Но пѣсня еіце не скоро кончилась. Всѣ бурсаки сидѣли съ серьезнѣйшими физіономіями и драли горло, точно будто-бы дѣлали какое-нибудь важное дѣло; маленькій ольдерманъ такъ надрывался, что даже посинѣлъ.
Пѣсни передавались по порядку; зря, не въ очередь, никто не смѣлъ начать.
— Миленькій, — крикнулъ ольдерманъ брандфуксу, — отдай мнѣ свою.
— Бери, — отвѣтилъ кроткій Варцель.
Христіанъ Иванычъ всталъ, зачерпнулъ изъ котла сженки, и натужившись затянулъ:
Бурсаки подхватили: