Съ особенной виртуозностью выдѣлывалъ татуированный послѣдній стихъ:
Въ антрактахъ постороннихъ дѣлу разговоровъ не было. Бурши исполняли свой обычный ритуалъ въ чистотѣ стиля, съ строгимъ соблюденіемъ свое го устава: пить и пѣть. Въ подтвержденіе этой аксіомы желтый шаржиртеръ мрачно завопилъ:
И вся братія подхватила:
Понемногу Телепнева началъ забирать хмѣль. Ему влили уже два стакана сженки. Грубые возгласы бурсацкихъ пѣсенъ, суровыя лица въ шапкахъ, котелъ на длинномъ столѣ, все это запрыгало въ головѣ фукса. Какимъ-то особеннымъ колоритомъ освѣщали ему пары сженки буршикозную попойку. Первое впечатлѣніе всего этого церемоніала было само по себѣ оригинально; а послѣ двухъ стакановъ, Телепневъ въ жилахъ своихъ почувствовалъ даже нѣкоторую воинственность и готовъ уже былъ подтянуть общему хору.
Въ антрактѣ, миленькій Варцель обратился къ нему съ нѣжностью.
— Вы на какомъ факультетѣ? — спросилъ его также нѣжно Телепневъ.
— А! фуксъ объ наукахъ заговорилъ, — зашипѣлъ татуированный, — гелертера ему завалить!
Телепнева заставили выпить взапуски съ татуированнымъ кружку пива. Онъ, разумѣется, сплоховалъ и половину расплескалъ по столу.
— А! заорали всѣ бурсаки: — провинился фуксъ!
И опять заставили его вытянуть цѣлый стаканъ сженки; а хоръ тянулъ:
Zieh’! Füchslein! zieh’!
Телепневъ совсѣмъ ошалѣлъ, началъ цѣловаться съ Миленькимъ, и когда бурсаки загудѣли опьянѣлыми голосами:
Пусть свободны и легки Мчатся юности досуги!
онъ сталъ подпѣвать, и покрылъ даже весь хоръ своимъ звонкимъ теноромъ.
Попойка пошла crescendo. Промежутки между пѣснями дѣлались все меньше и меньше. Телепневъ мутными глазами слѣдилъ за тѣмъ, кто запѣваетъ, и старался сейчасъ же схватить мотивъ.
Растерзанный буршъ, совсѣмъ уже чпрый, завопилъ:
Телепневу эта штука очень понравилась. Онъ все кричалъ: валяй, валяй, валяй себѣ!
Въ 11 часовъ бурный бурсацкій хоръ во всѣ легкія забиралъ:
Однако хоть бурсакъ и тузъ, а остальное человѣчество шестерки, — въ 11 часовъ все-таки явились педеля и пригласили компанію разойтись. Телепневъ очень удивился этому и хотѣлъ даже прикрикнуть на педелей; во его удержали. Педелямъ поднесли но стакану сженки, и черезъ четверть часа всѣ разошлись. Миленькій довезъ Телепнева домой и дорогой все твердилъ ему:
— Миленькій, завтра не реставрируйся ты; нужды нѣтъ, что будетъ катценъ-яммеръ; а то сопьешься!
Волей-неволей Телепневъ долженъ былъ начать мытарства бурсацкой жизни. Поступивши въ команду ольдермана, онъ каждое утро ходилъ на фехтбоденъ, который помѣщался въ одномъ изъ высокихъ и узкихъ домовъ Маркта, Отъ души хохоталъ онъ, когда на него въ первый разъ нахлобучили тяжелый и неуклюжій кожаный шлемъ. Шлемъ этотъ напомнилъ ему кивера, какіе были у жандармскихъ солдатъ во времена его дѣтства. Маленькій ольдерманъ съ постоянной своей комической важностью внушительно объяснилъ ему значеніе всѣхъ частей паук-аппарата. Фуксу ясно было, что когда бурша закутаютъ съ ногъ до головы въ разные шлемы, бинты, галстуки и подушки, то врядъ ли много останется для губительнаго дѣйствія вражескихъ рапиръ.
Ольдерманъ самъ былъ плохой паукантъ. Уроки шли въ первое время туго. Телепневъ только хохоталъ, смотря на его маленькую смѣшную фигуру въ огромномъ кожаномъ шишакѣ и длиннѣйшей перчаткѣ. Объясняя новичку названія разныхъ ударовъ, всякихъ квартовъ, терцовъ, секундъ, ольдерманъ вприпрыжку наскакивалъ на Телепнева и ужасно былъ радъ, когда ему удавалось хватить его по рукѣ или по плечу. Но Телепневу, видно, суждено было пройти всю школу. Желтый шаржиртеръ, считавшійся лучшимъ бойцомъ во всей корпораціи, началъ являться на фехтбоденъ и закатывать фуксу такіе терцы и кварты, что поневолѣ приходилось вникнуть во всѣ таинства фехтовальнаго искусства.