Нѣжный сердцемъ нѣмецъ Варцель очень соболѣзновалъ синимъ пятнамъ на груди и на плечахъ Телепнева и утѣшалъ его все тѣмъ, что «это только на первое время, а потомъ, какъ слѣзетъ шкурка, такъ и будетъ нечувствительно».
Попойки продолжались своимъ чередомъ. Телепневъ сразу же схватилъ ихъ общій характеръ и почувствовалъ весь формализмъ этихъ «панихидъ», какъ онъ почти съ перваго же пріема назвалъ бурсацкія пирушки. Паралельно съ обученіемъ фехтовальному искусству, его начали учить буршикознымъ пѣснямъ — русскимъ и нѣмецкимъ, для чего по субботамъ бывали особыя сборища, которыя, конечно, каждый разъ оканчивались попойкой. Было постановлено правиломъ, чтобы каждый приносилъ съ собой въ карманѣ по бутылкѣ пива. Жирный шаржиртеръ съ тоненькимъ женоподобнымъ теноромъ садился обыкновенно къ разбитымъ фортепьянамъ на одной изъ студенческихъ квартиръ и съ голоса училъ фукса вакхическимъ пѣснопѣніямъ. Ему присвоенъ былъ титулъ «magister саntandi». Бурсаки остались довольны музыкальными способностями Телепнева и его теноромъ. Вся компанія имѣла хриплые басы и баритоны, среди которыхъ только жидкій теноръ жирнаго шаржиртера выдѣлялся своей надтреснутой фистулой. Пѣли по-нѣмецкой манерѣ, но больше въ унисон. Нѣкоторые экземпляры отличались страшной неподатливостью слуха, почему ихъ и звали какофонами. Когда Телепневъ познакомился съ репертуаромъ буршикозныхъ пѣсенъ, странное впечатлѣніе произвела на него эта сбродная, формальная, въ высшей степени однообразная поэзія. Только двѣ-три языковскія пѣсни были дѣйствительно не дурны и по стиху, и по свѣжести мотивовъ. Остальное: грубоватыя и нескладныя переложенія съ нѣмецкаго, наборъ смѣшныхъ задорныхъ фразъ и вѣчный призывъ къ вину; все это ни по содержанію, ни по формѣ неспособно было ни увлекать сколько-нибудь развитаго юношу, ни тѣшить его эстетическаго чувства. Но Телепневъ все-таки созналъ, что весь этотъ шумъ и голосъ, всѣ эти наивные возгласы и сурово-дѣтскіе мотивы имѣютъ свой, хоть и не глубокій, но своеобычный смыслъ; въ грубой формѣ, но связываетъ все-таки разношерстную компанію чѣмъ-то свѣжимъ и искреннимъ, не смотря на то, что попойки съ пѣснями имѣли страшно однообразный видъ и только съ перваго раза поражали своей оригинальностью.
До открытія лекцій время у Телепнева проходило очень буршикозно. Онъ все спрашивалъ: «неужели такъ будетъ и впослѣдствіи?» Утромъ ходилъ онъ на фехтбоденъ, откуда компанія отправлялась въ кнейпу нить пиво и набивать себѣ ротъ буттеръбродами; а съ ранняго послѣ-обѣда начиналось развиваніе «идеи», т. е. толки о томъ, какъ сочинить попойку. Попойка, дѣйствительно, сочинялась, все больше иждивеніемъ молодаго фукса, на котораго компанія поналегла, расчухавши, что Телепневъ можетъ проживать въ мѣсяцъ одинъ столько, сколько всѣ они вмѣстѣ. Телепневъ съ какой-то самому ему не совсѣмъ понятной скромностію подчинялся этой наянливости, и почти каждый вечеръ отправлялся преспокойно на закупку разныхъ питій. Не смотря однакожь на эти постоянныя контрибуціи, вго все-таки держали, какъ фукса, въ черномъ тѣлѣ: шаржиртеры обращались съ нимъ съ суровой величественностію, маленькій ольдерманъ покровительственно, но комически-важно. Только два филистра, тотъ, котораго звали Лукусомъ, и растерзанный, только-что снявшій студенческую форму, были въ обращеніи своемъ съ Телепневымъ мягче, говорили ему вы и таки прохаживались на счетъ его кармана, больше, конечно, въ видѣ шнапсовъ и кружекъ пива. Не пить — нельзя было Телепневу: во-первыхъ, это вызывало бы безконечныя придирки и пристыженія; и во-вторыхъ, сидя каждый день за большимъ столомъ, среди пьющей братіи, невозможно было оставаться совершенно трезвымъ, не ощущая страшнѣйшей скуки.
Въ результатѣ всего этого вышло то, что когда пролетѣли феріи и надо было подумать о формальностяхъ поступленія въ университетъ, то въ головѣ Телепнева стоялъ пивной чадъ, а въ ушахъ гудѣло безконечное бурсацкое завываніе. О наукѣ, занятіяхъ, о какихъ-нибудь серьезныхъ вопросахъ, о чемъ-нибудь выходящемъ изъ сферы попойки и фехтбодена — и рѣчи не было ни на одномъ бурсацкомъ сборищѣ. Существовало даже въ корпораціи правило, что толковать между собою о политикѣ, религіи или какихъ-нибудь высокихъ предметахъ строго воспрещалось, и бурши блистательно выполняли это запрещеніе. Ходячей забавой ихъ было закатыванье другъ другу гелертера, т. е. вызовы на пиво, посредствомъ браннаго слова гелертеръ. Употребленіе этого слова показывало неумѣстность всякой претензіи на серьезное знаніе въ буршикозномъ мірѣ и постоянный насмѣшливый протестъ противъ подобныхъ небурсацкихъ явленій.