Для перваго семестра Телепневъ остановился на трехъ предметахъ, но за то ходилъ на нихъ постоянно. Изъ интереса побывалъ онъ также и у другихъ профессоровъ — по разу. Талантливыхъ людей было мало, еще меньше краснорѣчивыхъ; нѣкоторые даже поражали сушью своихъ чтеній; но съ перваго же раза чувствовалось, что каждый нѣмецъ-спеціалистъ дѣлалъ свое дѣло честно. Доступъ ко всѣмъ къ нимъ былъ свободный, и вообще нравы аудиторій, кромѣ нѣсколькихъ общихъ университетскихъ формальностей, отличались крайней простотой: бурши входили прямо въ аудиторію въ своихъ чуйкахъ, плащахъ и галошахъ, никто не вставалъ при входѣ профессора; а когда лекція переходила за урочный часъ, то вся аудиторія преспокойно начинала шаркать ногами, напоминая профессору, что пора кончить. Нѣмцы являлись съ картонными манками, раскладывая ихъ на древнихъ, желѣзныхъ столахъ, изрѣзанныхъ фамиліями, и каждый втыкалъ передъ собой костяную чернильницу съ гвоздемъ внизу.
Въ полицейскомъ отношеніи Телепневъ далеко не нашелъ той хваленой свободы, о которой ему еще говорили въ К. Бурши, не смотря на то, что считали себя владыками міра, были очень стѣснены въ своей частной и публичной жизни. За каждую малость педель цитировалъ ихъ къ ректору: за разстегнутый сюртукъ, за вычурный какой-нибудь плащъ, за большіе сапоги-каноны, за цвѣтную фуражку. Мало того, педель имѣлъ право войти въ квартиру бурша во всякое время дня и ночи, и если ему не отпирали, то онъ опять-таки цитировалъ къ ректору. Каждый разъ, когда бурши задумывали собраться на попойку, они должны были давать знать объ этомъ ректору заблаговременно и представлять поручителей за порядокъ и благочиніе. Въ одиннадцать часовъ педеля ихъ разгоняли съ попоекъ и изъ всѣхъ кнейповъ. Начальство только терпѣло выпивку, но наблюденіе за цѣломудріемъ имѣло страшное, выгоняло студента, замѣченнаго въ сношеніяхъ съ женскимъ поломъ.
Телепневъ, упражняясь въ фехтовальномъ искусствѣ, завелъ себѣ дома рапиру съ свинцовымъ привѣсомъ. Разъ какъ-то Яковъ, убирая комнату, приставилъ эту рапиру къ окну, такъ что эфесъ ея, или по-бурсацки — корбъ, выглядывалъ на улицу. Педель тотчасъ это увидалъ и цитнулъ Телепнева къ ректору за противозаконное держаніе у себя на квартирѣ смертоносныхъ орудій.
— Вы подвергаетесь опасности, consilium abeundi, — вскричалъ велерѣчивый ректоръ, и покрайней мѣрѣ битыхъ полчаса держалъ рѣчь о чистотѣ христіанско-нравственнаго духа въ истинныхъ сынахъ науки.
— Прощаю вамъ, молодой человѣкъ, въ уваженіе вашей неопытности, и не заношу даже этого въ протоколъ.
Рапиру взяли и положили ее въ чуланъ рядомъ съ карцеромъ, гдѣ было навалено не мало всякаго рода доспѣховъ, отбитыхъ педелями у своихъ вѣчныхъ враговъ, которые на нѣмецкихъ попойкахъ распѣвали каждый день:
„Frei ist der Bursch, frei ist der Bursch!“
— Отопри, Телепневъ! дѣло есть, rasch, rasch!
Былъ первый часъ ночи. Телепневъ проснулся, услыхавъ стукъ въ дверь и голосъ въ сѣняхъ.
— Wer da? — крикнулъ онъ со сна.
— Свои.
Не совсѣмъ-таки охотно поднялся онъ съ теплой постели, неторопливо зажегъ свѣчку и отперъ дверь. Ввалились три бурсака: ольдерманъ, Миленькій и еще одинъ буршъ, по фамиліи Мандельштернъ, который только — что вернулся съ вакаців, гдѣ за болѣзнью прожилъ лишнее время. Это былъ здоровый широкоплечій мужчина, съ черными курчавыми волосами и еврейскимъ профилемъ. Телепневъ видѣлъ его раза два на попойкахъ, считалъ за нѣмца и замѣтилъ, что онъ въ корпораціи имѣетъ большой авторитетъ.
— Что нужно? — спросилъ Телепневъ у бурсаковъ, протирая глаза.
— Одѣвайся! — скомандовалъ Христіанъ Ивановичъ, не снимая своей чуйки, подбитой вѣтеркомъ.
Его маленькая физіономія дышала воинственностію.
Напротивъ, добрый Варцель кроткими и заспанными глазами съ состраданіемъ смотрѣлъ на Телепнева.
Курчавый таинственно и важно закутывался въ шинель.
— У тебя нѣтъ канонъ? — прокровительственно спросилъ онъ Телепнева въ то время, какъ тотъ натягивалъ на себя сапоги.
— Нѣтъ.
— Они необходимы для ночныхъ Ausfahrten, я тебѣ совѣтую пріобрѣсти каноны.