Цѣлая недѣля пропала у Телепнева. Татуированный и Мандельштернъ прислали ему вызовы. Но этимъ дѣло не обошлось. По каждому шкандалу отдѣльно было сперва разбирательство, состоящее изъ двухъ совѣстныхъ судей и безпристрастнаго. Телепневъ не воспользовался совѣтами Варцеля и вовсе не желалъ миролюбиваго исхода. Онъ выбралъ секундантомъ Миленькаго и потребовалъ, чтобы оба шкандала были въ одинъ день.
Вечеромъ, наканунѣ отправленія въ пятиверстную, Телепневъ сидѣлъ вь нѣкоторомъ раздумья за столомъ. Не опасность смущала его: бурсацкія дуэли были слишкомъ застрахованы отъ смертельнаго исхода. Ему непріятно было чувствовать себя одинокимъ въ такую минуту, которая могла бы быть гораздо серьезнѣе, еслибъ онъ вмѣсто буршей сорвалъ шкандалъ съ филистрами. Впервые рѣзко представился вопросъ: «какія же собственно у него теперь привязанности, для кого и для чего онъ живетъ?» Было у него два пріятеля — Абласовъ и Горшковъ; онъ ихъ покинулъ самопроизвольно, — значитъ, дружба ихъ не была для него настоящей нравственной потребностью. Ѳедоръ Петровичъ и Мироновна входили больше въ міръ дорогихъ для него воспоминаній. Здѣсь же онъ жилъ вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ наблюдатель и туристъ. Бурши только подъ часъ занимали его, больше же раздражали, и онъ не могъ имѣть съ ними никакой кровной связи. Отчего? — Слишкомъ тронутъ онъ былъ своей постоянной внутренней работой. Бурсаки плавали въ своей жизни какъ рыба въ водѣ. Дальше кнейпы и шкандаловъ не простирались ихъ желанія. Телепневъ былъ почти всѣхъ ихъ моложе, но сравнительно съ ними смотрѣлъ уже трезвымъ, старымъ взглядомъ на малоосмысленную бурсацкую жизнь.
«Все это такъ», разсуждалъ онъ, сидя въ своей избушкѣ на курьихъ ножкахъ, «бурсаки дѣйствительно глупый и смѣшной народъ; но все-таки они создали себѣ такую жизнь, какая имъ нравится; они любятъ свое пиво и свои шкандалы, ихъ отсюда никакимъ куревомъ не выкуришь, значитъ — нашли свой идеалъ, не тормошатъ себя, не задаютъ вопросовъ, а просто живутъ. А я? Я все ищу, присматриваюсь къ жизни; а того, что около меня, не хочу брать цѣликомъ, меня это раздражаетъ и смѣшитъ. Наука? Что-то она еще дастъ! А придется, кажется, схватиться обѣими руками хоть за нѣмецкія книги да за лабораторію свою, а то этакъ никакого выхода не найдешь.»
Въ такихъ-то невеселыхъ и непоэтическихъ думахъ сидѣлъ молодой паукантъ, приготовляясь къ предстоящему фехтовальному упражненію. Со дня исторіи въ корчмѣ онъ поуспокоился. Нельзя сказать, чтобы ему особенно хотѣлось драться; но онъ все-таки остался при своемъ убѣжденіи, и разсчитывалъ, что, по крайней мѣрѣ, послѣ шкандала всякій пьяный буршъ не будетъ ему говорить пошлостей. Ему хотѣлось даже совсѣмъ разорвать съ бурсаками, и эти двѣ дуэли могли помочь его выступленію изъ корпораціи.
«Не написать ли мнѣ въ К.?» спросилъ онъ себя. «Я вотъ уже больше мѣсяца никому не писалъ. Нѣтъ, не напишу! Я точно къ смерти приготовляюсь. Глупо! Лучше ужь потомъ опишу Горшкову весь курьезъ, тотъ хоть вдоволь нахохочется.»
Но ему все-таки представилась широкая рана на груди здоровеннаго бурша и тупая, самодовольная рожа желтаго шаржиртера въ тотъ моментъ, когда онъ отдавалъ ему рапиру и перчатку.
— Глупо и скверно! — вслухъ сказалъ Телепневъ, и началъ скоро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
Ночь была темная и безлунная. На улицѣ стояла невозмутимая тишина. Черезъ стѣну слышно было, какъ Яковъ храпитъ во всю ивановскую.
Раздался стукъ въ дверь.
«Это Варцель», — подумалъ Телепневъ, и пошелъ отворить.
Миленькій, въ своей шинелькѣ, съ покраснѣвшимъ длиннымъ носомъ началъ ежиться у дверей и топтаться на одномъ мѣстѣ.
— Холодно развѣ? — спросилъ Телепневъ.
— Такой, братъ, морозъ закрутилъ, что вай-вай!
— Такъ ты совсѣмъ замерзнешь въ своей шинелькѣ.
— Пехъ, братъ! коротка проклятая, до колѣнъ доходитъ только.
— Ну, мы это справимъ сейчасъ.
Телепневъ позвонилъ въ комнату Якова и велѣлъ ему принести свою дорожную шубу; а Миленькій тѣмъ временемъ разоблачился и сталъ у стола скручивать папироску. Телепневъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ.
— Ну, чтожь, Миленькій, какъ же мы воевать-то будемъ?
— Дѣло дрянь выйдетъ, пожалуй; Полковникъ скверно дерется, у него ужь отъ пьянства руки дрожатъ; а Мандельштернъ паукантъ, пожалуй, почище Чичисгейма будетъ.