Какъ убитый, спалъ Телепневъ въ чухонскомъ план-вагенѣ и, когда выспался дома, то еще сильнѣе укрѣпился въ желаніи распроститься съ корпораціей.
Приближалась вакація. Телепневъ рѣшилъ провести ее въ Д., не ѣхать домой. Ему хотѣлось, освободившись отъ бурсаковъ, засѣсть вплотную и теоретически подготовить себя для работъ въ слѣдующемъ семестрѣ. Послѣдніе дни мая стояла прекрасная погода. Свѣтлыя ночи манили его каждый день на «Домъ». Тамъ онъ просиживалъ до того часа, когда весь академическій Д. погружался въ невозмутимую тишину. Нѣсколько разъ въ недѣлю нѣмцы пѣли на «Домѣ» хоровыя и квартетныя пѣсни. Слушая ихъ, Телепневъ обыкновенно говаривалъ про себя:
«Вотъ они, хоть и кноты, а умѣютъ все-таки хоть что-нибудь извлечь покрасивѣе изъ своей бурсацкой жизни.
Поютъ порядочно и во-время, среди хорошей обстановки; а наши?…»
И дальше онъ уже не продолжалъ размышленія о свойствахъ русскихъ бурсаковъ.
Разъ нѣмцы пѣли особенно складно, около руинъ. Телепневъ слушалъ ихъ и сидѣлъ на скамейкѣ у самаго спуска внизъ къ университету. Когда хоръ замолкъ, ему послышались сзади голоса, говорившіе по-русски, на большой липовой аллеѣ, которая шла вдоль всего «Дома». Онъ не обернулся, но началъ прислушиваться.
— Отчего-жь ты думаешь, maman, — говорилъ женскій, очень молодой голосъ: — что нельзя подойти поближе къ студентамъ?
— Это неловко, мой другъ, — отвѣчалъ слабый, нѣсколько картавый голосъ.
— Отчего жь неловко? Можно было бы понять слова.
— Зачѣмъ тебѣ эти слова?
— Какъ зачѣмъ, гораздо пріятнѣе, maman, понимать то, что поютъ.
Телепневъ оглянулся. На скамейкѣ, подъ липой сидѣли дама и дѣвочка, тѣ самыя, которыхъ онъ видѣлъ-въ церкви. Въ нѣкоторомъ отдаленіи, прислонившись о фонарный столбъ, стоялъ ливрейный лакей въ штиблетахъ. Дѣвочка на этотъ разъ была въ свѣтломъ бурнусѣ и соломенной круглой шляпѣ. Она сидѣла рядомъ съ матерью, откинувшись немного назадъ и оборотя голову въ ту сторону, гдѣ пѣли студенты.
— Вотъ, maman, мы здѣсь живемъ почти ужь годъ, а нѣмцевъ совсѣмъ не знаемъ.
— Дитя мое, — отвѣтила ей дама по-французски — ты знаешь, что мы пріѣхали сюда для моего здоровья и для твоего воспитанія, стало-быть, зачѣмъ же намъ жить очень открыто?
— Ты меня не поняла, maman: я совсѣмъ не а томъ говорю, мнѣ не нужно, чтобы у насъ были гости, я говорю о томъ, что здѣсь, вѣдь, нѣмецкій городъ, совсѣмъ не такой, какъ гдѣ мы жили, а мы живемъ, какъ у себя въ Захаровѣ.
— Я не знаю, — отвѣтила мать — что ты хочешь сказать этимъ, мой другъ.
À Телепневъ очень хорошо понималъ, что желала дѣвочка, и съ большимъ удовольствіемъ посмотрѣлъ еще разъ на нее.
«Какой умный ребенокъ», подумалъ онъ. «Она и теперь побойчѣе своей маменьки».
— Maman, мы сюда будемъ часто приходить, — начала опять дѣвочка: — я очень люблю, когда студенты поютъ. Maman, ты мнѣ даешь слово, что съ осени я начну учиться пѣть.
— Не рано ли, мой другъ.
— Почему же рано, душенька? У меня грудь крѣпкая. Я буду непремѣнно пѣть нѣмецкіе квартеты. Мнѣ эта музыка очень нравится.
— Что же въ ней хорошаго, мой другъ?
— Да, хорошо, maman. Вотъ съ тѣхъ поръ, какъ m-r Брейтфусъ началъ мнѣ здѣсь давать уроки, я занимаюсь съ большой охотой; сонаты играю, — выговорила дѣвочка съ особенно серьезной интонаціей.
«Славная дѣвчурка», подумалъ опять про себя Телепневъ.
— Пора домой, — сказала дама усталымъ голосомъ по-англійски.
— Нѣтъ, maman, душенька, посидимъ еще хоть съ полчасика. Здѣсь такъ хорошо. Мнѣ очень нравятся здѣшнія ночи. Свѣтло какъ днемъ. Дома, вѣдь я знаю, maman, ты меня сейчасъ уложишь спать, а мнѣ, ей-богу, не хочется.
Голосъ дѣвочки былъ, конечно, очень молодой, но не дѣтски-пискливый, а низкій, контральтовый; такъ что, по голосу, можно было ее принять за шестнадцати-лѣтнюю дѣвушку.
— Maman, ты сама не любишь гулять, такъ ты, душенька, оставайся дома. Я съ tante Nina могу ѣздить.
— Зачѣмъ же ее безпокоить, дитя мое; она все нездорова.
— Ахъ, полно, maman, какое же нездорова, просто ей скучно, maman, она хандритъ, отъ этого и нервы у ней являются.
— Полно, какъ тебѣ не стыдно…
— Я правду говорю, maman. А вотъ какъ будетъ ѣздить со мной и почаще гулять на «Домѣ», — тогда пройдутъ всѣ ея нервы, повѣрь мнѣ, душенька.
«Дѣвчурка съ характерномъ», — подумалъ Телепневъ.
Тонъ дѣвочки былъ необыкновенно самостоятеленъ. Она говорила съ матерью безъ тѣхъ дѣтскихъ ужимокъ, которыми обыкновенно милыя дѣти надуваютъ своихъ родителей.