КНИГА ШЕСТАЯ
ПРОШЛО три года. Тихій академическій Д. прозябалъ себѣ своей растительноученой жизнью. На улицахъ каждый день повторялась Іота въ Іоту одна и также исторія. Утромъ рано на пустой Марктъ пріѣзжаютъ чухонцы-молочники. Въ девятомъ часу кухарки и Aufwaerterinen съ корзинками бѣгутъ на Марктъ и каждый день забираютъ одну и ту же провизію, т. е. двѣ селедки, плитку масла и на двѣ копѣйки картофелю. Въ девять по Ritterstrasse пробираются впритруску бюргерскія и профессорскія дѣвчонки въ короткихъ салопцахъ и безобразныхъ капорахъ, вперемежку съ гимназистами, очень бойкими и задорными. Въ одиннадцатомъ, около университета снуютъ студенты въ чуйкахъ съ мапками подъ мышкой, и псы разнаго вида. На улицахъ Маркта стоятъ уже кучи буршей и жуютъ что попало, глядя по сезону. Въ двѣнадцатомъ часу пройдетъ бургомистръ въ ратушу. Потомъ опять повалятъ дѣвочки и гимназисты. Въ третьемъ, вездѣ пусто, всѣ обѣдаютъ дома и по кнейпамъ. Отъ трехъ до семи снова начинаетъ копошиться учебная жизнь: то же снованіе около университета, «Дома», гимназіи, разныхъ пансіоновъ и «Töchterschule.» Въ девятомъ часу кое-гдѣ проѣдутъ фурманскія дрожки, нагруженныя студентами. На улицахъ почти никого нѣтъ. Въ одиннадцатомъ все спитъ. Только изъ кнейпъ возвращаются собутыльники, пьяный кнотъ протащится по тротуару; педеля пройдутся въ разныхъ направленіяхъ по городу, а въ какомъ-нибудь глухомъ переулкѣ проскачутъ чухонскія санки или тележонка: это бурши крадутся на шкандалъ съ паукаппаратомъ.
Въ три года выпито было въ Д. несмѣтное число бочекъ пива, четыреста юныхъ дѣвицъ конфирмовалось, выпущено было шестьдесятъ докторовъ медицины, шкандаловъ пришлось также по сту штукъ на каждый годъ.
Телепневъ жилъ все въ томъ же домикѣ. Варцель помѣщался у старикашки столяра на дворѣ. Совершенно удалившись изъ бурсацкаго міра, Телепневъ началъ работать, какъ только можетъ предаться занятіямъ молодой неофитъ. Нѣмецкая жизнь и нѣмецкая наука возбудили въ немъ такое презрѣніе къ его неграмотности, что онъ получаса не отдыхалъ и все добивался того, чтобъ ему пріобрѣсти наконецъ ту истинную серьезность въ дѣлѣ своего развитія, которая вела нѣмцевъ, по разъ избранной дорогѣ, истиннымъ и твердымъ путемъ.
Симпатіями Телепнева завладѣли естественныя науки. Сначала онъ учился имъ какъ школьникъ, не мудрствовалъ хлопоталъ о томъ, чтобъ азбука была какъ можно лучше затвержена. Такъ прошелъ цѣлый годъ. Ему и во снѣ только снились химическія формулы и аналитическія вычисленія.
Лимонно-желтый лаборантъ Рабе первый заговорилъ съ Телепневымъ о нѣкоторыхъ философскихъ вопросахъ жизни и природы. Онъ принесъ ему Фейербаха, и въ концѣ третьяго семестра прибѣжалъ разъ раннимъ утромъ, держа въ рукахъ лиловенькую, довольно красивую книжку, только: что полученную имъ изъ Лейпцига.
— Вотъ она, вотъ она! — забормоталъ онъ. — Это, конечно, не глубоко, mein lieber Telepneff. но это большой ударъ, ловкая попытка!..
Книжка эта была «Kraft und Stoff». Надъ ней Телепневъ просидѣлъ три дня. Она попала въ его руки какъ разъ послѣ «Kreislauf des Lebens» Молешота и «Физіологическихъ писемъ» Фогта.
Толковалъ онъ потомъ цѣлую недѣлю съ Рабе и даже съ професоромъ Щульпомъ. Весь слѣдующій годъ онъ проработалъ въ возбужденномъ состояніи, и всѣ взгляды, всѣ впечатлѣнія, всю сумму своихъ свѣдѣній подогналъ подъ одинъ принципъ. Сдѣлалось это такъ быстро и рѣзкс, что когда онъ вступилъ въ дѣятельную переписку съ Абласовымъ, то онъ явился въ ней гораздо болѣе безпощаднымъ матеріалистомъ, чѣмъ серьезный К—скій медикъ. Въ немъ только было больше вѣры въ торжество естествознанія и на скептическіе запросы Аблассва, на его отрицанія научной медицины онъ отвѣчалъ всегда лирическими тирадами, гдѣ высказывалось убѣжденіе въ недалекомъ будущемъ, когда химія и физіологія утвердятъ врачебную науку на незыблемыхъ научныхъ основахъ.
А въ это время русскіе университеты пробудились. Грянула якушкинская эпоха. Все зажило и заговорило. Все копошилось, произносило спичи и создавало компаніи. Телепневъ не ушелъ отъ этого движенія. Въ своемъ тихомъ академическомъ Д. онъ не могъ, конечно, принимать прямаго участія въ томъ, что творилось тогда на Руси; но онъ сталъ выписывать журналы. Новые и жгучіе тогда общественные вопросы задѣвали его за живое. Онъ даже началъ сожалѣть о томъ, что не съ кѣмъ ему иной разъ помѣняться мыслями о свѣжемъ движеніи русскаго общества. Въ этотъ послѣдній годъ расширилось значительно его и міровоззрѣніе, и въ одно прекрасное утро онъ даже устыдился нѣсколько пуританскаго формализма матеріалистическихъ взглядовъ, которые охватили его подъ обаяніемъ естествовѣдѣнія.