Русскіе, какіе были въ Д., рѣшительно не отвѣчали его нравственнымъ потребностямъ. Корпорація совсѣмъ спилась, промоталась и дотягивала еле-еле свое существованіе. Слышалъ Телепневъ, что есть въ университетѣ два-три человѣка русскихъ вильдеровъ, но съ ними онъ нигдѣ не встрѣчался. Варцель, очень теплый, не могъ войти въ его интересы, да и кромѣ того къ этому времени вплотную засѣлъ за приготовленіе къ лекарскому экзамену.
Новые, духовные призывы начали шевелить умъ и натуру Телепнева. Онъ уже пережилъ наивное юношеское благоговѣніе передъ точной наукой и крѣпко почувствовалъ всю недостаточность фанатически-узкаго реализма. Его воспріимчивая природа захотѣла войти и въ другія сферы мышленія и ощущеній. Вопросы искусства, литературные образы, возбужденныя жизнію общественныя дилеммы, — все это стало его волновать и требовало гармоническаго сочетанія, полнаго примиренія съ тѣми неумолимыми формулами, въ которыя онъ все еще, какъ неофитъ, вѣрилъ съ нетерпимостью.
Но на столѣ его лежали томы Бѣлинскаго: онъ читалъ страницы, одушевленныя пылкой любовью къ идеалу; онъ видѣлъ передъ собою душевную жизнь человѣка, который весь былъ погруженъ въ исканіе нравственной правды и здоровой красоты; сильно и открыто отрицался своихъ заблужденіи и стремительно переходилъ въ новый фазисъ страстнаго философскаго мышленія. Передъ нимъ развернуты были изящныя и плѣнительныя страницы Тургенева; тутъ была русская жизнь, облитая сочувственнымъ свѣтомъ. Люди стояли живые, съ своими порываніями и своей задушевной повѣстью, съ своей неумѣлостыо и самогрызеніемъ. И далеки они были отъ той формальной и суровой сферы, въ которую возвѣровалъ Телепневъ; нельзя было примирить ихъ съ жизнію, скрасить или возродить ихъ душевныя движенія; нельзя, наконецъ, было глубоко понять и образно, поэтически воспроизвести всего этого міра — помощію однѣхъ химическихъ формулъ, скальпеля и микроскопа.
А тамъ судьбы народа, своеобразное развитіе его историческаго смысла, трагизмъ великихъ минутъ и вѣковыхъ испытаніи — все это въ новыхъ изслѣдованіяхъ начало появляться въ русской печати и звало также къ себѣ, требовало также отвѣта у живаго человѣка на свои жгучіе вопросы.
Телепневъ былъ наканунѣ кризиса; и впиваясь жаждущимъ свѣта взоромъ, въ разнообразныя сферы все одной и той же жизни онъ, крѣпко держалъ въ ученическихъ рукахъ тяжелую книгу безпощадной науки…
Надъ городомъ Д. стояли глухія сумерки. На дворе; былъ сентябрь, кислый, мокрый, чухонскій. Несмотря на раннее еще время, по Петербургской улицѣ, гдѣ стояли избушки на курьихъ ножкахъ, — хоть шаромъ покати… Только два мокрые педеля, закутываясь въ свои форменныя пальто, проходили мѣрнымъ полицейскимъ шагомъ по площади отъ одной кнейпы въ другую.
Телепневъ сидѣлъ въ своей квартиркѣ, забившись совсѣмъ въ глубь стараго вольтеровскаго кресла съ высокой, спинкой. На большомъ письменномъ столѣ навалены были лекціи, книги, кости, скляночки съ препаратами, микроскопъ, журналы. Все это освѣщалось свѣчой въ деревянномъ подсвѣчникѣ съ широкимъ зеленымъ абажуромъ. Студенческимъ безпорядкомъ отзывался столъ. Прежняя привычка Телепнева къ комфорту и аккуратности позатерялась подъ вліяніемъ учебно-аскетической жизни, которую онъ велъ въ послѣдніе три года.
Свѣтъ изъ-подъ абажура падалъ на его лицо. Онъ много измѣнился: по лбу прошли двѣ морщинки, мягкій тонъ, исчезъ со щекъ его, губы поблѣднѣли, одни глаза сохранили прежній пріятный блескъ. Онъ былъ плотно остриженъ, но за то плохо выбритъ, такъ что подбородокъ отливалъ синеватымъ цвѣтомъ. Онъ казался несравненно старше своихъ лѣтъ. Кутаясь въ темно-коричневый кашемировый халатъ, онъ сидѣлъ въ нѣсколько стариковской позѣ, согнувшись, и держалъ въ правой рукѣ книгу въ значительномъ отдаленіи отъ глазъ. Изрѣдка онъ бралъ въ ротъ сигару и, по-нѣмецки наморщивъ брови, выпускалъ дымъ тоненькой струей. Въ комнатѣ стоялъ особенный запахъ студенческой штудирциммеръ, сразу отзывавшейся чѣмъ-то суховатымъ и затворническимъ.
Телепневъ читалъ новую, только-что вышедшую книгу но физіологической химіи, въ оранжево-красной брауншвейгской оберткѣ. Онъ читалъ уже съ нѣкоторой манерностью, отмѣчивая ногтемъ извѣстныя мѣста и рѣзко переворачивая листы. За стѣной слышался сапъ Якова, въ окна хлесталъ дождикъ. Телепневъ положилъ книгу на колѣна и откинулъ голову на спинку вольтеровскаго кресла. Онъ окинулъ взглядомъ комнату, шкафъ съ книгами и столъ, провелъ рукой по глазамъ, потомъ взялъ со стола тетрадь, переплетенную въ черный коленкоръ, и развернулъ ее на послѣдней дописанной страницѣ. Это былъ его меморандумъ, родъ дневника, который онъ велъ уже года полтора. Тутъ записывались и всѣ его работы, и книги, какія нужно было прочесть, и мысли, и выдержки изъ прочитаннаго на четырехъ языкахъ. Онъ перелистовалъ тетрадь и собрался было что-то такое вписать новое, но вдругъ положилъ перо и задумался.