Развернувши книжку на недописанномъ листочкѣ, она поставила на верху «16-го ноября» и начала писать карандашомъ:
«Какъ они мнѣ надоѣли; когда, наконецъ, оставятъ меня въ покоѣ. Была tante Нина и хотѣла со мной изливаться. Я ее не люблю. Она всегда притворяется, а если и не притворяется, то подойдетъ къ человѣку на нѣсколько минутъ. Она меня уже разъ обманула: я вѣрила, что ко мнѣ она серьезно привязалась, и все это вышло вздоръ. Maman тутъ немножко виновата, но на самую малость. То, что дѣлается дурнаго въ нашемъ домѣ, я увѣрена, происходитъ отъ tante Нины. Я не могу ни съ кѣмъ быть откровенной.»
Въ особой замѣткѣ стояло слѣдующее:
«Былъ опять этотъ студентъ, очень противная личность. Хорошъ собой. Лицомъ своимъ не занятъ, но за то занятъ всей своей особой. Такіе люди точно носятъ вездѣ аттестатъ объ успѣхахъ и поведеніи. Я буду съ нимъ какъ можно непріятнѣе. Maman онъ очень не понравился, но сегодня она съ нимъ, кажется, примирилась. Этотъ уродъ навѣрно будетъ у насъ обѣдать; papa сдѣлаетъ изъ него пріятеля, и каждый обѣдъ пойдутъ несносные каламбуры и весь вздоръ, который мнѣ страшно опротивѣлъ. Я совершенно одна въ семействѣ. Теперь я это чувствую сильнѣе, чѣмъ недѣлю тому назадъ. Еслибъ мнѣ только ничего не видать…»
Потомъ дѣвушка свернулась подъ своимъ одѣяломъ калачикомъ и задула свѣчу. За пологомъ видно было мерцаніе лампадки. Она долго не могла заснуть, хотя дыханіе ея было совершенно ровно, и она ни на минуту не измѣнила своего положенія.
— Вотъ, Julie, — говорила раздраженнымъ тономъ брюнетка: — никого другаго нельзя винить кромѣ тебя. Вотъ тебѣ твоя ревность, вотъ тебѣ твое постоянное желаніе, чтобы никто не дотрогивался до Темиры. И чѣмъ же ты кончила? Тѣмъ, что она никого не допускаетъ къ себѣ, ты для нея совершенно чужая, — это сейчасъ видно.
— О нѣтъ, Нина, ты не понимаешь моей методы, пускай ее будетъ самостоятельна — это ничего, надо, чтобы характеръ дѣвушки выработался. Меня не это смущаетъ, меня смущаетъ недостатокъ въ ней любви. Прежде она такъ хорошо молилась. И каждая ея мысль, такъ все это было свѣтло и примирительно, а потомъ..'.
— Что же потомъ? — перебила брюнетка. — Ты хочешь сказать, что потомъ я испортила ея сердце?
— Нѣтъ, помилуй, Нина.
— Ну, Julie, воля твоя, я объ этомъ съ тобой не стану говорить; я ни тебя, ни твоей дочери не понимаю. Пожалуйста, меня ни въ чемъ не упрекай и не удивляйся ничему, что ты увидишь дикаго въ Темирѣ. Прощай, пора спать.
Барыня осталась опять одна въ гостиной, а Нина Александровна прошла черезъ кабинетъ во внутренніе покои. Юлія Александровна еще нѣсколько разъ поахала, позвонила, велѣла убрать лампу и совершенно разстроенная, не дождавшись возвращенія Ивана Павловича изъ клуба, отправилась въ свою спальню, которая была рядомъ съ комнатой Темиры!
Часу въ первомъ вернулся Деулинъ, раздѣлся, надѣлъ халатъ и отослалъ человѣка. Ероша свои волосы, онъ прошелся нѣсколько разъ взадъ и впередъ по комнатѣ и потомъ скрылся въ маленькую потаенную дверь, которая вела на темную площадку, оттуда внизъ можно было спуститься въ дѣвичью, а направо виднѣлся свѣтъ надъ узкой дверью.
Онъ стукнулъ въ дверь тихонько. Отвѣта не было.
— C’est moi, Нина, — шепнулъ онъ звучнымъ шепотомъ.
Свѣтъ погасъ въ комнатѣ, но продолжалась мертвая тишина. Онъ принужденъ былъ ретироваться.
Въ кабинетѣ онъ присаживался нѣсколько разъ къ столу, хотѣлъ было что-то такое писать, изорвалъ два листа бумаги, потомъ схватился за сонетку и отдалъ приказъ вошедшему человѣку постлать ему въ кабинетѣ на диванѣ.
Въ этотъ моментъ Нина Александровна, кутаясь въ теплое одѣяло, улыбалась въ темнотѣ и давала про себя шурину разныя нелестныя прозвища.
А въ супружеской спальнѣ, гдѣ одна кровать осталась пустой, Юлія Александровна стояла на колѣняхъ предъ кіотою, и воздѣвая свои удивленныя брови, съ прирожденной своей аффектаціей, молилась о здравіи и благоденствіи все того же Жана.
Jean долго ворочался на турецкомъ диванѣ и кончилъ тѣмъ, что развернулъ книжечку Бодлера и вслухъ началъ декламировать:
Nos péchés sont têtues, nos repentirs sont lâches.
Удовлетворившись своей декламаціей, онъ вслухъ сказалъ:
— Здѣсь, кажется, будетъ клописто.
Но черезъ пять минутъ храпѣлъ уже на разные тоны
«Онп гораздо добродушнѣе», думалъ Телепневъ, возвращаясь изъ филистеріи. «Хотѣли задать мнѣ репримандъ, но я имъ все-таки напѣлъ. Только ничего новаго нѣтъ. Если начать таскаться, пойдутъ тары да бары, чувствительная музыка да жестокіе романсы. Дѣло все извѣстное. Но что за дѣвчонка такая дикая? Просто дерзости говоритъ. Надо ее хорошенько осадить. Мать такая курица, отецъ дрянь и таранта, а она, ой-ой, съ какимъ душкомъ.»