— Я-то что-же?
— Tais-toi, te dis-je. Mon Dieu, mon Dieu, quel supplice!
— Никого я не раздражаю и нисколько не виновата въ томъ, что люблю Нину Александровну меньше, чѣмъ она зтого желаетъ.
— Grands dieux, кого ты называешь Ниной Александровной, кто она такая? Или ты вообразила, что я ужь ничего, я — Гришка или Сережка кучеръ? О хо, хо, хо! — закричалъ вдругъ онъ и закатался но турецкому дивану. — Зельтерской воды дайте мнѣ, зельтерской воды!
Какъ разъ въ эту минуту вошелъ лакей.
— Гдѣ, ты болванъ? — Иванъ Павловичъ вскочилъ и подлетѣлъ къ служителю. — Образина ты египетская, дура ты эоіопская!
— Чего изволите-съ?
— Зельтерской воды! — трагически заоралъ Иванъ Павловичъ, точно желая разорвать себѣ руками грудь.
Человѣкъ двинулся.
— Стой, дурында. Съ чѣмъ зельтерской воды, спрашиваю я тебя?
— Съ чѣмъ прикажете.
— О го-о-о-о! — застоналъ Иванъ Павловичъ. — Да что я, здоровый человѣкъ? ты не видишь, что я лежу, что я двинуться ие могу? И это животное спрашиваетъ меня: съ чѣмъ прикажете!
— Съ лимономъ, papa, и съ сахаромъ?
— Съ лимономъ, съ лимономъ! Господи, только поскорѣе, — захныкалъ Иванъ Павловичъ и закатался по дивану.
— Да тебѣ бы совсѣмъ лечь въ постель.
— Развѣ не все равно, гдѣ умереть. Sortez, mademoiselle. Еще одинъ вашъ поступокъ, если тетка ваша будетъ въ чемъ-нибудь задѣта, — je vous ferais sentir le joug de la volonté paternelle! Sortez!
Темира все еще стояла въ своемъ темномъ углу. Лицо ея слегка подергивало.
— Я ни въ чемъ не виновата, — спокойно сказала она — я никого не задѣваю и прошу только объ одномъ, чтобы ко мнѣ не приставали.
— Sortez! — крикнулъ онъ во всю глотку.
Дѣвушка вышла довольно твердо, но, дойдя до дивана, опустилась на него въ изнеможеніи и долго старалась душить подушкой свои истерическія рыданія.
Лакей принесъ Ивану Павловичу зельтерской воды съ лимономъ и сахаромъ. Онъ замычалъ и весь облился, глотая пѣнистую воду.
Въ кровати, въ двѣнадцатомъ часу, Темира въ своей записной книжкѣ записала: «22 ноября».
«Я понимаю, что отецъ не хочетъ отпустить Нину Александровну. Зачѣмъ она ему такъ нужна? Она дразнитъ его. Мнѣ противно все, что дѣлается въ нашемъ домѣ. Мнѣ жалко maman; по зачѣмъ она такъ слаба? Пускай Нина Александровна затѣваетъ противъ меня, что хочетъ, я ея не боюсь и просить у нея извиненія не буду. Не хочется мнѣ мириться съ этой глупой жизнію; совсѣмъ не такой я ее воображала три года тому назадъ. Неужели всегда такъ будетъ? Оправдывать отца я также не умѣю. Мнѣ за него стыдно. Еще одна такая сцена — и я перестану плакать.»
Въ Nota-Bene стояло:
«Я его не хотѣла оскорблять. Онъ мнѣ показался противнымъ; но, кажется, я ошибаюсь. Если бы онъ былъ фатъ, я бы несравненно больше обидѣлась въ сегодняшней сценѣ. Но зачѣмъ онъ говоритъ такъ не просто? Онъ пожалѣлъ меня. Мнѣ будетъ неловко съ нимъ заговорить въ другой разъ… Если онъ рисовался, я его возненавижу. А если нѣтъ, и кажется онъ не рисовался… Все-таки лучше ему не являться къ намъ.»
Въ это самое время Телепневъ вносилъ тоже замѣтки въ свой меморандумъ:
«Я чувствую», писалъ онъ, «что нельзя уже мнѣ довольствоваться тѣмъ, что до послѣдняго времени наполняло меня. Слишкомъ уже давно нѣтъ у меня никакой задушевной жизни. Оставаясь вѣрнымъ принципамъ, выработаннымъ мною изъ области естествовѣдѣнія, я не могу не отдаться другимъ умственнымъ потребностямъ, не могу также отказать себѣ въ разныхъ жизненныхъ впечатлѣніяхъ, въ которыхъ сказывается настоящая поэзія и правда жизни. Но вопросъ, — гдѣ искать? Можетъ быть, они кругомъ насъ, только мы не хотимъ отнестись къ нимъ просто и энергично, сбросивъ свое резонерство. Вотъ хоть бы эта дѣвушка: кажется, матеріялъ богатый. Разумѣется, нечего накидываться на развиваніе и тому подобный нѣжности, но отворачиваться также не слѣдуетъ. Если среди такой обстановки она не опошлится или не ожесточится, то такая натура кой-чего стоитъ. Впрочемъ, чтожь я говорю? Не заниматься же мнѣ этой дѣвочкой спеціально. Пожалуй, такъ раскиснешь, что будешь хуже этой размазни, m-me Деулиной. Похерить бы всѣхъ этихъ дурацкихъ папахенъ и мамахеиъ, тогда бы, по крайней мѣрѣ, хоть въ шестнадцать лѣтъ попадались дѣвочки, не исковерканныя русской распущенностью.»
Затѣмъ слѣдовала какая-то большая нѣмецкая выписка изъ новой брошюры по судебной медицинѣ.
Нѣмецкій шаржиртенъ-конвентъ прислалъ сказать бурсакамъ, что онъ не можетъ дать русскимъ такихъ правъ, какія они требовали въ своей бумагѣ. И такъ какъ русскіе положительно объявляютъ, что они впредь не будутъ гарантировать комана, то шаржиртенъ-конвентъ чувствуетъ себя вынужденнымъ посадить ихъ на ферруфъ, т. е. лишить ихъ всѣхъ правъ гражданства въ буршикозномъ мірѣ, совершенно отлучить ихъ отъ всякаго общенія съ студентами, признающими команъ, bis sie sich dem allgemeinen Comment fügen. Бурсаки собрали сходку, на которую опять пригласили всѣхъ вильдеровъ. Видно было, что имъ очень не по вкусу пришлось рѣшеніе нѣмцевъ, и главное, то обстоятельство, что они лишены были правъ требовать удовлетворенія въ случаѣ какой-нибудь Collision съ нѣмецкими буршами. Для ихъ бурсацкаго духа зто была нестерпимая обида. Да и вообще всѣ они съ сокрушеннымъ сердцемъ и большимъ душевнымъ уязвленіемъ прощались съ преданіями и утѣхами своего буршентума. Но наружно ими овладѣлъ задоръ, и они желали показать, что безъ всякаго трепета и раскаянія сожгли свои бурсацкіе корабли. Нельзя ужь имъ было больше пѣть: