Записку эту Телепневъ получилъ чрезъ два дня послѣ того вечера, когда имѣлъ четыре діалога.
Онъ упрекалъ себя, вернувшись тогда изъ филистеріи, за объясненіе съ Ниной Александровной, смѣялся надъ своимъ идеализмомъ и неумѣстнымъ посредничествомъ; но полученію записки онъ очень обрадовался, хотя и не признался себѣ въ этомъ чувствѣ. Записка давала ему прямой поводъ отправиться въ филистерію. А филистерія что-то очень скоро перестала быть для него чужою. Онъ уже не могъ не сознавать, что всѣ инстинкты его натуры возбуждены отъ столкновенія съ крупной личностью молодой дѣвушки. Мужское самолюбіе сильно зашевелилось. Но еще-громче заговорили тѣ душевныя побужденія, которыя дремали въ Телепневѣ цѣлыхъ четыре года подъ прикрышкой чисто-умственныхъ интересовъ. Эта высокая дѣвушка съ большими глазами, каждымъ своимъ словомъ заставляла оглянуться на самого себя, гораздо больше требовала, чѣмъ давала, не прощала ни одного неискренняго движенія и ревниво стояла на стражѣ своего женскаго достоинства.
«Да», говорилъ себѣ Телепневъ: «любовь такой дѣвушки не легкая вещь; за то стоитъ добиться этой любви. Она отталкиваетъ меня своею гордостью, но я все-таки сдѣлаю такъ, чтобы смягчить ея впечатлѣнія въ этой глупой и возмутительной семейкѣ».
Думая о Темирѣ, Телепневъ началъ относиться къ себѣ несравненно строже и чувствовать все больше и больше, что нѣмецкая работящая жизнь слишкомъ уже окрасила его въ свою краску. Его разговоръ отзывался резонерствомъ, онъ не могъ попасть въ тонъ людей менѣе его развитыхъ и отталкивалъ ихъ съ первыхъ же словъ. А ему хотѣлось уже вызвать искренность Темиры во что бы то ни стало, заставить ее цѣнить то, что въ немъ было прямаго, серьезнаго, молодаго.
Не совсѣмъ-таки терпѣливо дожидался Телепневъ семи часовъ, чтобы, пославши Якова за фурмановъ, начать одѣваться.
«Пожалуй, придется отпѣвать жуира», пошутилъ онъ про себя.
Только-что вошелъ Телепневъ въ сѣни, онъ тотчасъ же по испуганному лицу горничной, которая ему отворила, догадался, что надъ фи листеріей стряслась какая-нибудь бѣда.
— Что Иванъ Павловичъ? — спросилъ онъ.
— Ихъ схватило-съ шибко. За докторомъ послали.
«Должно быть, лизнулъ чего-нибудь». И Телепневъ поспѣшно поднялся наверхъ.
Въ гостиной Юлія Александровна лежала въ истерикѣ. Надъ ней стояла Темира и пожилая горничная.
— Что съ вашимъ отцомъ? — спросилъ тихо Телепневъ, подойдя къ дѣвушкѣ.
— Подите, подите къ нему, — отвѣтила она и опустилась на колѣни предъ матерью, давая ей какія-то капли въ рюмкѣ.
Телепневъ бросился въ кабинетъ. Деулинъ, весь блѣдный, съ раскрытымъ воротомъ рубашки, лежалъ и барахтался на диванѣ. По разнымъ подробностямъ обстановки, Телепневъ тотчасъ догадался, чего лизнулъ Иванъ Павловичъ. Лакей стоялъ у изголовья и подавалъ ему что-то такое пить. Иванъ Павловичъ стоналъ и дрягалъ ногами, закатывая глаза.
— Что это съ вами? — спросилъ весело Телепневъ.
— Дайте мнѣ умереть, — замычалъ Иванъ Павловичъ.
— А вотъ посмотримъ еще. Что это у тебя такое? дай-ка мнѣ.
И Телепневъ взялъ кружку у человѣка. Въ ней было молоко.
— Ты можешь выдти пока, я останусь при Иванѣ Павловичѣ.
Телепневъ тотчасъ увидалъ, что Ивана Павловича не очень забираетъ, что, вѣроятно, онъ только попробовалъ запрещеннаго плода.
— Насталъ мой послѣдній часъ, — стоналъ жуиръ.
— Что это вы затѣяли, а? Эхъ, Иванъ Павловичъ, и отравиться-то хорошенько не умѣли. Вѣдь, я говорилъ, что мышьякомъ грубо.
— Нельзя меня спасти! — вдругъ вскричалъ жуиръ и вытаращилъ глаза.
— А вотъ выпейте-ка, выпейте.
И Телепневъ началъ лить ему въ горло, сѣвши рядомъ съ нимъ на диванъ.
— Я знаю-съ, — шепталъ ему Иванъ Павловичъ: — наука безсильна, я долженъ умереть — и я умру. Я умру!… — завопилъ онъ.
— Ну, вотъ видите, какъ вы кричите. Коли бы вы кончались, — такого діапазону бы не было.
— Го, хо, хо! Я вижу смерть. Ай!…
Иванъ Павловичъ схватился за животъ.
— Ну, сразу, Иванъ Павловичъ, разумѣется, не пройдетъ; кой-чего похлебаете. Да ужь признайтесь мнѣ,— много ли хватили; лизнули только?
— Я былъ въ изступленіи, mon cher.
— Не вѣрится. Еслибъ въ изступленіи, такъ накушались бы поплотнѣе.
— О, вы не знаете. Бѣдная жена! Мнѣ ее жаль. Но я долженъ былъ покончить съ жизнію. Кто меня спасетъ? — глухо спросилъ Иванъ Павловичъ и вытаращилъ опять глаза.
— Да и я васъ спасу, коли хотите; а то сейчасъ докторъ пріѣдетъ. Вы только пейте вотъ.
Отворилась дверь, выглянула Темира.