Думая о том, что предстоит сегодня, Щербаков искал на горизонте признаки прояснения — день светлел, и яркая желтая полоса над лесом разгоняла дымку... И он уже не думал больше о том, что предстоит, а только вглядывался издали в такие знакомые, все приближающиеся стрельчатые и тонкие очертания старинной церкви у дороги. Каждая веха на пути вдоль шоссе была давно знакома и приближала к цели. К проходной аэродрома с утра сплошным потоком двигались люди, и он вошел вместе со всеми, чувствуя себя особенно свежим и бодрым, готовым к делу. В летной комнате он продолжал ждать погоды — все было готово: и самолет готов и он сам, — но погоды все еще не было. Один из них — дежурный разведчик погоды — с утра слетал в зону, но ничего определенного сказать не мог: повсюду были видны надвигавшиеся зимние облака, и так шла вот уже неделя с лишним. Другие летали, а он смотрел в надежде и ожидании сквозь большое окно на взлетную полосу: ему нужна была полная ясность, чтобы хорошо различать приближающуюся землю... И день прошел, а вечером, возвращаясь по темнеющему среди белых полей шоссе, он думал, что устал больше, чем от дела.
На другой день, как обычно, он встал очень рано и долго делал свою зарядку с гирями и эспандером, потом полоскал горло водой с йодом и солью и не спеша позавтракал. На улице еще горели фонари. Машину он поставил на профилактику и поэтому вышел раньше. Город уже весь шуршал шагами, и снег был притоптан, и кое-где уже чернели проталины, когда он проходил вдоль сугробов к станции метро. Раскачиваясь в желтом и ярком вагоне, среди сутолоки спешивших на работу людей, он думал о том, что предстоит, а потом стал вспоминать старую книгу «Государственные преступники Англии», которую достал недавно, — там было про всех, кто сидел когда-то в мрачных башнях Тауэра, и о том, как отрубили голову королеве Марии Стюарт, и о превратной судьбе сэра Вальтера Ралея, пирата, упрямого открывателя земель, поэта, философа и друга Шекспира и Френсиса Бэкона... На вокзале циферблат часов еще ярко светился в сумерках начинающегося утра, и стрелка, вздрагивая, прыгала вперед каждую минуту, — в этот день часы шли почему-то на минуту вперед, хотя иногда отставали: вокзал не отличался точностью. В поезде было тесно, и он смотрел в окно на белые поля с красноватыми прутьями голых кустов, на темный лес, лиловый издали, и на смутные контуры зданий, разбросанных вдоль всей дороги. Вдали над лесом вставала желто-золотистая полоса яркого рассвета, разгоняя утреннюю дымку... Среди высоких темных сосен он шел потом в сплошном потоке спешивших к аэродрому, чувствуя себя достаточно бодрым и свежим и, как всегда, готовым к делу. В летной комнате он ждал погоды. Но для него вот уже две недели погоды не было. Вечером, возвращаясь домой, снова молча смотрел в темнеющие, зыбкие окна вагона, и дома жена опять была недовольна тем, что каждый вечер он, почти не разговаривая, брался за книгу и читал про государственных преступников Англии, пока не засыпал здоровым сном человека, привыкшего к режиму.
И снова ранним утром он выходил из дома — на этот раз за ним должен был заехать Анохин. И он, ожидая, стоял у края тротуара, где на длинные невысокие сугробы падал мягкий редкий снег, покрывая их свежей белизной. Было похоже, что начинается метель. Анохин вел машину спокойно и ровно, лучше многих, хотя ему разрешили водить машину только потому, что он был испытателем и уже много лет с одним глазом водил самолеты всех типов и систем, которые только успели выдумать... За городом на шоссе они увидели, что снег перестал идти и впереди были голубые просветы.
— Может, разойдется, — сказал Анохин.
— Может быть.
— Ты полетишь без противоштопорных ракет?
— Они не готовы. Без них не придется делать нового. Будет просто повторение полета.
— А кто летал до тебя?
— На заводских испытаниях. Пока еще нет ракет, повторим то, что у них было, чтобы не тянуть, а там возьмемся за новое.
На шоссе дальше от города стало просторно. Они легко обогнали большой фургон с мороженой рыбой, закрывший на минуту горизонт. Вдали, где-то над аэродромом, освобождалось голубое небо, которого так ждали не только летчик, но и тысячи людей, готовивших самолет, — все, кому его принимать, кому строить его и кому летать на нем, когда, наконец, после неизбежных задержек он будет передан в серию...
Проехали прямо на аэродром и, как всегда, прошли в летную комнату. Полетный лист давно был заполнен. Саша знал все задание наизусть и каждый день перечитывал заново. Нужно было только ясное небо, чтобы хорошо видеть быстрое вращение Земли под собой, потому что ни один из приборов, показывающих горизонт, в штопоре не работает и самописцы отмечают только косвенные показатели, угловые скорости. И ясное небо нужно было ему еще для возможной посадки без двигателя — придется работать у самого аэродрома и быть готовым ко всему, если двигатель остановится и не сразу удастся его запустить. День за днем он с вечера интересовался погодой, зная, как сжаты на испытаниях сроки и что машина без проверки на штопор еще не готова к сдаче. Каждый день он был в напряженном дежурстве, ничего не забывал, не позволяя себе даже в гости пойти накануне, и вот неожиданно открылось небо, остатки облаков медленно уходили, оставляя над землей ослепительно-ясный зимний день... Но ему вдруг сказали, что машина не готова: погоды не было давно, еще вчера прогноз был безнадежно глухим, поэтому сегодня на машине решили проверить и поставить дополнительное оборудование. И снова ему пришлось делать другие, несложные полеты, еще не зная, когда, наконец, разрядится это долгое, слишком долгое напряжение.
После десяти лет его учебы прошло уже почти десять лет работы, и теперь он чувствовал себя пожилым испытателем среди молодых, пришедших недавно. Ему еще рано было говорить о старости, но он знал, что уже некоторых сверстников его выпуска небольшой срыв здоровья ограничил в работе и приблизил к пенсии. Три лишних килограмма веса могли снять и его с истребителей. И он следил за собой с железной выдержкой хорошего спортсмена. За десять лет он пережил и сделал многое, слишком многое, чтобы все рассказать.
Он проводил испытания разных машин по разным поводам: на устойчивость, и управляемость, и на расширение летных ограничений для серийного выпуска — когда надо входить в опасность, чтобы точней •определить ее границы и не связывать излишне подвижность самолета; на расследование загадочных, немых, как в криминалистике, летных происшествий — когда приходится поднимать в воздух опасный груз специально вызванных дефектов, чтобы узнать, какой из них может стать настоящим преступником в эксплуатации: на новую автоматизацию управления, когда не прирученная еще автоматика может вдруг взбеситься и доставить летчику немало тяжелых минут, так что на земле очумевшим от поисков неисправности механикам и инженерам иногда кажется, что манекен, сидящий в задней кабине, как языческий бог, со зловещей усмешкой своей негнущейся лапой нарочно переставляет тумблеры и рвет провода; и десять машин он уже испытывал на штопор, когда шел к земле в стремительном падении, похожем на колеблющийся полет сорванного листа... Его задача была в том, чтобы ввести самолет в самый худший и тяжелый штопор и найти в нем неожиданное, пока приборы хладнокровно не запишут все и не помогут разгадать и улучшить поведение конструкции. В руках его бывали самолеты особенно «резвые», склонные к «злому» штопору, и тогда его трясло и вращало в кабине вместе с самолетом так, что привязные ремни едва выдерживали и трудно было даже взяться за нужный тумблер — однажды он едва сумел попасть рукой по нескольким тумблерам сразу... И каждый раз, подготовившись к штопору, как на репетиции, мысленно представив все, что может быть, он еще подолгу ждал ясной погоды, чтобы видеть естественный горизонт, единственную возможность точно ощутить свое положение в пространстве во время кружащегося падения камнем к земле со скоростью не меньше ста метров в секунду.