Я не верил ни единому его слову. Зачем ему была нужна эта ложь? Неужели он испытывал ко мне такую неприязнь, что готов был даже помешать мне читать философскую литературу? Батис, который умел быть по-своему дипломатичным, не поднимаясь со стула, хлестнул меня неожиданными резкими словами:
— Вам нужны книги? Вы хотите развлечься? Вероятно, нам следовало бы поймать для вас одну живую лягушечку.
И Кафф посмотрел в мою сторону с отвратительной ухмылкой на губах. Подозревал ли он что-нибудь? Наверное, нет. Ему просто хотелось ранить мою чувствительность. А ещё таким образом он выдворял меня из своей комнаты, потому что горел желанием трахать свою животину. Мне не хотелось уходить.
— Чего никак нельзя сказать об этом острове, — сказал я, — так это что здесь можно соскучиться. Почему бы вам не попробовать взглянуть на ситуацию по-новому? Возможно, спасение от невзгод у нас прямо перед носом.
Он процедил ехидно:
— Неужели? — Батис скрестил руки на груди и занял позу внимательного слушателя. — Тогда поделитесь со мной своим опытом. Ваши усилия уже дают плоды? Каким же ещё полезным навыкам вы её обучаете? Французской кухне? Китайской каллиграфии? Или всё ограничивается жонглированием четырьмя поленьями?
Дело было не в том, чему мы могли обучить её, а в том, чему могли от неё научиться. Самым отчаянным было то, что в сущности ничего не изменилось. Раньше мы были пейзажистами, которые рисовали бурю, стоя спиной к горизонту. Нам просто следовало повернуть голову.
Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Сейчас я следил за ней, ища человеческие черты, и находил женщину. Детали были незначительными: она улыбается, сознательно орудует всегда левой рукой, раздражается, если я хожу за ней по пятам, и садится на корточки, когда писает. Одним словом, это настоящая женщина, которая совершенно по-европейски боится показаться окружающим смешной. А я, чудак, до сих пор судил о её поведении, как ребёнок, не имеющий понятия о правилах мира взрослых. Каждый день, проведённый возле неё, каждый час внимательного наблюдения сокращал расстояние между нами с волшебной быстротой. Чем больше я общался с ней, тем больше она вынуждала меня перенести мои переживания в спокойное русло обыденности. Мои чувства превращались в точные инструменты. И действительно: как только я начинал объяснять себе её поведение каким угодно способом, избегая видеть в ней лишь животное, картина менялась, словно под действием волшебного зелья. Но она принадлежала своему миру. Она была одной из них.
Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Ещё одна ночь на балконе; нас с Батисом скрывает пелена падающего снега. Раньше я не заметил бы даже мраморных глыб, а сейчас различал даже песчинки на горизонте. Однажды во время штурма, когда противник испытывал нашу способность защищаться, Батис ранил одного из них, довольно мелкого. Четыре соратника бросились ему на помощь. О Господи, Господи! То, что мы считали жадностью каннибалов, было лишь усилием этих существ унести с поля сражения своих раненых, невзирая на град пуль. Мне был особенно отвратителен этот предполагаемый каннибализм, эта жажда сожрать падаль даже тогда, когда в теле ещё теплилась жизнь. Сколько раз мы стреляли в существ, которые хотели только спасти своих братьев!..
12
Кем она была? Там, на маяке, я тысячу раз задавал себе этот вопрос — когда желание вскипало во мне и сразу после того, как я овладевал ею. До и после каждого штурма; когда вставало солнце, и когда оно садилось. Я спрашивал самого себя об этом каждый раз, когда обессилевшая волна выплёскивалась на наш берег: я смотрел с балкона на море, огромное пространство, которое мы всегда считали пустым, и в моём мозгу тщетно билась одна и та же мысль: кто ты, зачем ты здесь?
Мне никогда не суждено узнать о ней что-нибудь. Я обречён на это извечное незнание. Между нами раскрывалась необъятная пропасть. Она была одним из существ, которые обитают в океанских глубинах. Моё воображение не могло нарисовать картины её мира, её повседневную жизнь и банальные мелочи — те основы, на которых зиждилось её существование. Как мне было понять, что произошло между ней и её собратьями? Как представить её разочарования, её поражения? Я никогда не смогу узнать, почему она укрылась на маяке. Это было столь же невозможно, как для неё — понять, какие причины привели на остров дезертира-ирландца. Прежде чем я оказался на маяке, моя душа прошла по извилистым и опасным дорогам. И если я исходил из предположения того, что она была подобна мне, то должен был согласиться с мыслью о том, что и она проделала похожий путь, но в бесконечно далёком измерении. Я не ведал даже того, существует ли слово „любовь“ в их языке и что оно означает.