Выбрать главу

Иные мелодии прекрасны тем, что не позволяют нам думать. Анерис, вне всякого сомнения, была воплощением одной из таких мелодий. Я мог лишь спрашивать себя о том, была ли у меня возможность противостоять этому соблазну. Теперь становилось понятно, почему Кафф так старался прикрыть её первой попавшейся тряпкой: даже у самого непорочного инока голова бы пошла кругом, стоило бы ему только на неё взглянуть. Свитер, который она носила, казался мне оскорбительнее, чем раньше. Когда-то белый, он стал теперь желтовато-серым; волокна шерсти на рукавах и внизу висели бахромой, повсюду виднелись дыры. Иногда, когда Батис не мог нас видеть, я освобождал её от этого балахона. Нагота являлась для неё естественным состоянием, и она нисколько её не стыдилась: смысл слова „стыд“ был ей непонятен. Разглядывая Анерис с тысяч углов зрения, я никогда не переставал ею восхищаться. Когда она, нагая, шла по лесу. Когда садилась на гранитную скалу, скрестив ноги. Когда поднималась по лестнице маяка. Когда загорала на балконе в лучах нашего грустного солнца, неподвижная, как ящерка: лицо запрокинуто, подбородок поднят к небу, глаза закрыты. Как только представлялась такая возможность, я занимался с ней любовью.

Поскольку Батис добровольно превратился в узника маяка, вооружённого винтовками, а омохитхи не появлялись, улучить момент нам было нетрудно. Правда, Кафф тиранил свою заложницу сильнее обычного, но делал это совершенно непоследовательно: он то удерживал её около себя, то, наоборот, прогонял прочь. Ночью она страдала, а днём томилась без дела. Я не раз замечал это, когда мне приходилось подниматься на верхний этаж, чтобы прихватить что-нибудь съедобное. Пока Батис нёс караул на балконе, Анерис наводила порядок в комнате. У неё были весьма своеобразные представления о том, как должны располагаться предметы. Полки казались ей местами ненадёжными, и она ими пренебрегала. Ей нравилось расставлять вещи на полу плотными рядами и закреплять каждую сверху камешком.

Когда я освобождал её, мы прятались где-нибудь в лесу. Малыши несколько раз заставали нас вместе, но, по правде говоря, не обращали на нас внимания. Всем известно, что по глазам детей можно прочитать их мысли. Им свойственно принимать как должное то, что они видят, а не следовать заученным истинам. Невиданное раньше просто кажется им новым, а вовсе не странным. Когда мне это удавалось, я потихоньку старался понять отношение Анерис к малышне: оно было практически безразличным. Она просто воспринимала их как дополнительное неудобство. Они могли бы стать связующей линией между ней и её сородичами, могли бы вызвать у неё воспоминания и принести ей новости из её мира. Однако Анерис не проявляла к ним ни малейшего интереса и уделяла им столько же внимания, сколько человек — муравьям. Однажды я увидел, как она ругала Треугольника. Если малышня вообще была назойливой, то этот стоил целой дюжины. Она распекала его, а проказник преспокойно говорил ей одно и то же, словно был глух к её брани. Эта способность моего подопечного всегда казалась мне исключительно ценным свойством, но она считала её худшим из недостатков. Любому стороннему наблюдателю было ясно, что ярость Анерис была направлена вовсе не на бедного малыша, а против её сородичей. Она отреклась от них, так же как я отрёкся от людей. Дело было именно в этом. Нас отличало только то, что Анерис и омохитхов разделяло совсем небольшое расстояние, тогда как люди были от меня бесконечно далеко.

Зачем я задавал вопросы, на которые невозможно найти ответа? Я был жив. Меня уже давно могло не быть на этом свете, а я жил. Надо удовлетвориться этим и не просить большего. Чудовища давно могли бы разорвать меня в клочья, и мой труп разлагался бы на дне Атлантического океана. И тем не менее я находился рядом с ней и мог ласкать её, не зная ограничений, забыв обо всём. Однако мои попытки стать ей ближе каждый раз заканчивались неудачей.

Мог ли я удивляться этой настороженности, зная, как она жила на маяке раньше? Как бы то ни было, её отношения с этим человеком переплетались с моими. Более того, сначала я даже стал соучастником его жестокости. С другой стороны, без сомнения, никто не удерживал её на маяке силой. Казалось, она не испытывала к Каффу ни ненависти за совершённое над ней насилие, ни благодарности за предоставленную защиту. Словно этот ограниченный человек, который грубо овладевал ею, унижал её и бил, был просто неизбежным злом и не более того.

Любовные ласки приоткрывали какую-то иную дверь, я читал это на её лице. Она смотрела на меня словно через толстое стекло, с выражением, которое легко можно было спутать с нежностью. Эти всплески желания, несмотря на всю их убогость, всё же немного приближались к какому-то подобию любви. Но это был только мираж. Даже под пыткой она бы не стала отвечать мне лаской. Когда я пытался начать с ней разговор с откровенностью, достойной нашей участи двух самых одиноких на планете любовников, когда обнимал её слишком крепко, глаза Анерис затуманивались, как у умирающей птицы.