Женщин не видно. Лишь изредка мелькнет между лачугами на склонах гор черный силуэт без лица с кувшином или корзиной на голове.
Приближаемся к городу. Вот строятся три жилых дома — кажется, что их перенесли на эту песчаную целину из какого-нибудь нашего нового городка. Пока эти три дома — вся современная Акаба. Настоящая Акаба, которая чуть дальше обступает шоссе, возраста не имеет.
У нас есть обычно определенные представления о незнакомых вещах, и при встрече мы подсознательно ищем Их подтверждения. Восточный город нам представляется лабиринтом узеньких, извилистых улочек с множеством лестниц, темных переходов под островерхими арками, кишащих пестрой, многоголосой толпой. Он будто весь состоит из вертикалей, и разобраться в нем так же трудно, как в замысловатом узоре. А здесь плоскость. Несколько перпендикулярных друг другу улиц — широких, немощеных и пыльных… Одноэтажные, небрежно покрашенные дома из глины или необожженного кирпича разрушаются постепенно от зноя. В их очертаниях нет и тени художественной фантазии. Это трудно даже назвать архитектурой. Неряшливые кубики домов, соединенные жалкими заборами, производят впечатление недостроенных. Не поймешь: то ли они еще не приняли задуманную форму, то ли уже разрушаются. В качестве строительного материала наряду с кирпичом и глиной здесь использованы и пустые канистры и ржавые железные бочки… Через отверстия под дверьми нечистоты стекают прямо в мелкие арыки. Лавки — это темные клетушки с дверью, открытой на улицу. И снова разочарование: вы ожидаете увидеть темпераментную восточную торговлю, шумную охоту за покупателем, но ничего подобного не находите. Лавочники сидят на корточках под навесами у входа в свои конурки, курят наргиле, беседуют или же дремлют на нарах в глубине лавок.
Мариан пытается вступить в переговоры с торговцем морскими раковинами. За большую красивую раковину он предлагает пачку сигарет. Старик, возлежащий на деревянном топчане, нехотя открывает один глаз и отрицательно мотает головой.
— How much?[24]
Лавочник зевает и повторяет отрицательный жест.
Напрасно мы пытаемся вызвать в нем интерес к предлагаемой сделке. Мы добиваемся лишь того, что в конце концов он подпирает рукой голову и произносит длинную непонятную речь на арабском языке. Кажется, он просит оставить его в покое.
— Здесь действительно нет ничего интересного, — говорит расстроенный Мариан.
Горячий ветер гонит по улице тучи мусора. Черные вислоухие козы бродят между домами и сосредоточенно жуют старые газеты. На небольшом участке, совсем рядом с мостовой — кладбище. Один каменный склеп, а вокруг него разрушенные солнцем кирпичные холмики. На краю кладбища седой осел с вытертым от упряжки хребтом дремлет, низко склонив голову.
Медленно бредут словно сошедшие со страниц Библии пастухи. В правой руке — длинный посох, в левой — четки, часто пластмассовые. На нас они не обращают внимания. Их мир, совершенно обособленный, столь отличный от нашего, — для нас закрыт. Но в этом отчуждении мне мерещится что-то знакомое. Возникает такое же чувство неловкости, как и при виде окаменевшей, отрешенной от всего старости. Даже запах города мне знаком. Так пахли в довоенное время некоторые наши местечки. И в них царила та же атмосфера неопределенности, вневременности — атмосфера кочевья.
Израильский Эйлат по ту сторону залива — современный городок, построенный прочно, вопреки прихотям природы, с мыслью о будущем.
Мы спускаемся вниз, к воде. Вдоль берега тянется заметная издали зеленая полоса. Заборы из глины и необожженного желтого кирпича, полуразвалившиеся, заделанные колючей проволокой, делят полосу на маленькие участки. Серые стволы пальм, пыльная, жесткая листва. Из песка торчат унылые стебли каких-то полувысохших насаждений. На каждом участке колодец, а вокруг разбросаны железные банки, канистры и автомобильные покрышки — вероятно, они заменяют садовую мебель. Еще ниже — в прибрежном иле роются смуглые ребятишки, собирая каких-то моллюсков или крабов. А дальше — изумрудное, сверкающее великолепие моря — до окутанных ржавым туманом гор на том берегу.
Мы застали их после обеда в кают-компании за кофе и бутербродами с ветчиной. Один — худой, с нервным лицом, неряшливой черной бородкой и голубыми умными глазами; второй — широкоплечий великан со светлой бородой. Первый — инженер, второй похож на викинга. Оба очень молоды. Викингу не более двадцати лет. На нем потертая рабочая блуза и выгоревшие брюки. Инженер-механик старше, ему можно дать лет двадцать пять. Оба немцы, но инженер говорит по-польски, правда, с явным акцентом, путая падежи. Он объяснил нам, что ребенком долго жил в Варшаве.
К сожалению, капитан не мог выполнить их просьбы. Они хотели поехать с нами в Порт-Судан, но у них не было суданских виз. Это рискованно. От таких пассажиров бывает трудно избавиться в течение всего рейса. Итак, дело кончилось простым визитом. Наши гости не торопились и готовы были ждать какого-нибудь арабского парусника, направляющегося к берегам Африки.
Они познакомились только здесь, в Акабе, и уже несколько дней жили вместе в палатке инженера, рядом с полицейским участком.
Путешествовали они по-разному. Инженер был довольно хорошо экипирован. У него был велосипед, палатка, спиртовка и опорные точки на трассе. Он представлял фирму «Нестле» и один велосипедный завод. Он был бродячей рекламой, и местные отделения этих предприятий оказывали ему всяческую помощь.
У викинга не было ничего, кроме закопченного котелка и карты мира. Дорогой он нанимался на работу то кузнецом, то сварщиком. Уже третий год он странствовал (главным образом пешком) по странам Дальнего и Ближнего Востока. Побывал в Непале и Кашмире, Пакистане и Индии, на Цейлоне, в Бирме, Афганистане, Иране и Ираке, Сирии и Иордании. Теперь он собирался в Африку, исполненный решимости пересечь с каким-нибудь караваном Сахару. В Восточном Пакистане он встретил такого же бродягу-поляка.
— Еще годика два поброжу, — говорит он.
— А потом?
Судя по его пренебрежительному жесту и смущенной улыбке, «потом» не обещает быть особенно интересным. Слесарная мастерская в родном городке, женитьба, размеренная жизнь мелкого ремесленника.
Инженер, напротив, радовался скорому возвращению на родину. Ему хотелось повидать еще Египет и Грецию, но им овладела идея усовершенствовать компрессорные двигатели. Кроме того, он интересовался историей. Решил купить башню какого-то разрушенного замка на Рейне, провести там электричество и отопление и устроить историческую библиотеку.
Все зависит от силы воображения, подумал я. Если мы сумеем представить себе течение нашей будущей жизни настолько отчетливо, что оно станет для нас необходимостью, то следовать ему уже особых трудностей не представит.
Мы слишком легко отказываемся от того, о чем мечтали в юности, продолжал я размышлять, глядя на этих оборванных молодцов в пропыленных ботинках, уплетающих с волчьим аппетитом черный хлеб с ветчиной. Потом всегда уже бывает слишком поздно. Даже если судьба улыбнулась тебе и дала каюту с ванной на пароходе, чтобы ты мог возить свою лысеющую голову по далеким портам.
Это была не зависть. После тридцати лет (а тем более после сорока) у вас уже имеется целый комплекс оправданий для всех неиспользованных возможностей.
Разгрузка кончилась, и мы готовились к отплытию. Акаба сверкала в темноте разноцветными огоньками, словно это был настоящий город. Свободные от вахты матросы удили рыбу на корме. По пароходу сновали таможенники и полицейские, норовя под предлогом исполнения служебных обязанностей пропустить стаканчик запрещенного Кораном пива. Мы отмечали в каюте первого электрика чьи-то именины или день рождения (трудно представить, сколько именин, дней рождения, различных годовщин празднуется во время рейса!), когда в промежутке между двумя стаканами виски стюард вызвал меня в коридор.
— Какой-то «Махмуд» хочет с вами поговорить. Он ждет в кают-компании.
— Со мной?