Мы торопились отыскать обратный путь. Сквозь открытые двери и окна мечетей виднелись мужчины в белых одеждах, стоявшие босиком на каменных полах просторных залов. На одной из площадей мы наткнулись на огромный навес без стен. Под дощатой крышей высились горы простых деревянных кроватей. Это была, должно быть, временно закрытая «гостиница» для паломников.
День погас внезапно. Замерцали огоньки в бедных лавчонках. Там уже не торговали. Лавочники, присев па корточки на подушках у входа, тихо переговаривались, прихлебывая кофе из маленьких чашечек или потягивая наргиле через трубочки.
Наконец мы нашли крытые переходы базара. Движение и здесь уменьшилось, хотя лавки все еще оставались открытыми. Современная Джидда встретила нас разноцветным сиянием неоновых реклам, теплым светом витрин, гулом моторов и запахом бензина. Мы сели в такси у кино, где, судя по афишам, шел какой-то ковбойский фильм со стрельбой и бешеной гонкой.
В воротах порта полицейские по-прежнему перебирали четки, а из караульного помещения доносилось заунывное пение. В освещенные, окна были видны склоненные в молитве головы в чалмах. На голой земле, возле темных портовых складов, укладывались спать белые фигуры.
Знакомый нам уже босоногий лоцман выводил нас за пределы коралловых рифов. Я делился с ним впечатлениями о Джидде. Едва я заговорил о старом городе, лоцман пренебрежительно передернул плечами:
— Это все снесут. Года через два трущобы исчезнут. Джидда станет совсем новой. A fine, modern town[33].
Он не понимал моих возражений. Красота? Какая тут красота? Ни кондиционированного воздуха, ни ванных комнат. Все старое, очень старое. А для него старое значило: неудобное, негигиеничное и, должно быть, бедное. Ничего больше.
Скорбя о своеобразии и красоте, которые обречены безвозвратно исчезнуть, я вместе с тем сознавал, что позиция лоцмана более естественна и рациональна, чем моя. Изношенную рубашку выбрасывают и вместо нее надевают новую. Такова обычная норма поведения. Консервация прошлого несовместима с принципом житейской утилитарности.
Характерное для Джидды сосуществование архаических и современных форм быта парадоксально лишь на первый взгляд. Ведь сознательное хранение памятников не имеет ничего общего с консерватизмом.
Является ли Мекка городом-памятником? Нет, Мекка — священный город. А что такое Кааба? Памятник? Нет, реликвия. Вот в чем суть. Формы зданий, их эстетическая ценность, их стиль — дело второстепенное. Так же как для простого христианина второстепенна художественная ценность иконы, перед которой он молится.
Мне кажется, что западная цивилизация стала светской не только в результате технического прогресса, но и из-за заключенных в ней элементов скептицизма и релятивизма. Эти элементы можно обнаружить у самых истоков христианства — уже в Евангелии. Ни Библия, ни Коран не допускают даже мысли о чужой правоте, не предоставляют верующим никакой возможности критического самоанализа. Здесь нет места субъективизму, нравственным сомнениям, беспокойству, заставляющему искать собственные пути. Фанатизм — не что иное, как выражение уверенности в собственном совершенстве.
Я взял с собой в дорогу Коран. Эго удивительная книга. Удивительная по масштабам и прочности своего влияния. Не раз я задумывался над тем, что является причиной ее ошеломляющей карьеры. Быть может, заимствования из Библии? Или же натуралистические описания ада и рая, которыми она то пугает, то утешает верующих? Мне часто приходилось слышать восторги по поводу поэтических достоинств текста Корана. Возможно, что в немецком переводе они исчезли, но ведь поэзия — вопрос не только языка. Даже самая красивая метафора ничего не стоит, если она лишена мысли, если в ней пет ничего нового. Поиск вообще не является целью этой книги, которую правильнее было бы назвать «Правом». Ведь главная тема Корана — суд. Суд, сулящий награду верующим и вечную страшную кару тем, кто отвергает учение пророка. Эта строгая схема вмещает в себя все, в том числе и поэзию. Возможно, что в подлиннике прекрасны описания хрустальных бокалов, которыми спасенные будут черпать из райских рек молоко и вино, или узорчатой парчи, в которую они будут одеваться. Возможно, исполнены грозного пафоса картины ада, где грешники, гремя раскаленными цепями, будут глотать жидкую серу. Но буквализм, детальность этих картин низводят и рай и ад до ранга учреждений какой-нибудь местной системы правосудия. Именно местный, захолустный характер ислама больше всего поражает в сопоставлении с его победной динамикой в определенную историческую эпоху.
В суре 42 говорится: «…мы внушили тебе Коран арабский, чтобы увещал ты мать поселений и тех, кто кругом нее, и увещал о дне собрания, в котором нет сомнения. Часть в раю и часть в аду».
Это — идея избранного народа, еще одно заимствование из Библии. Парадокс становится загадочнее. Какое ограничение привилегии правды! Сначала суженное до масштабов одного племени, чуть ли не одного рода! Ветхозаветные евреи никогда так точно не указывали территориальных границ своего учения. И вместе с тем — хотя их понимание бога было значительно более философским и универсальным — не увлекались прозелитизмом. Почему же именно жители Мекки и окрестностей решили обратить весь мир в свою веру?
Стремление к увеличению числа единомышленников — кандидатов в рай — было, несомненно, связано с ростом политических притязаний Мухаммеда. Когда читаешь Коран, это бросается в глаза. Суры раннемекканского периода рассматривают иудаизм и христианство как параллельные, близкие пути к спасению души, а по отношению к язычеству занимают позицию оборонительной изоляции. Лишь после бегства в Медину и в период подготовки к отвоеванию Мекки складывается доктрина «джихада» — священной войны, придавшая исламу его наступательный характер. Миссия завоевания мира должна была неизбежно отождествляться с миссией обращения его в свою веру. Все религиозные победы ислама были одержаны с мечом в руке. Возможно, что именно этим и объясняется их прочность. Победа при помощи оружия — очень веский аргумент как для победителей, так и для побежденных. Особенно если последние сами потом присоединяются к победному шествию, ибо, согласно Корану, по-настоящему побежден лишь тот, кто отказывается принять правду Мухаммеда. Ненависть к противнику становится добродетелью.
«И сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами…» (сура 2).
И вот еще из той же суры:
«И убивайте их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас… Если же они будут сражаться с вами, то убивайте их: таково воздаяние неверных!»
«О те, которые уверовали! Предписано вам возмездие за убитых: свободный — за свободного, и раб — за раба, и женщина — за женщину…»
И говорит Аллах:
«Я — с вами, укрепите тех, которые уверовали! Я брошу в сердца тех, которые не веровали, страх; бейте же их по шеям, бейте их по всем пальцам!» «…ведь Аллах силен в наказании!» (сура 8).
«О пророк! Побуждай верующих к сражению. Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни; а если будет среди вас сотня, то они победят тысячу тех, которые не веруют, за то, что они народ не понимающий».
Какова должна быть уверенность в собственной правоте, чтобы предусматривать для противников возражение столь категорическое, как смерть, — причем смерть от руки самого бога! Это и надежная броня против влияния извне — влияния мира неверных. Правда, «джихад» имеет сегодня лишь остаточное и скорее оборонительное значение, но вера в собственную правоту остается по сей день несокрушимым фундаментом. Особенно здесь, в Саудовской Аравии, среди вернейших из верных, среди хранителей Каабы и могилы пророка. Этот фундамент еще долго будет в состоянии успешно сопротивляться расслабляющему влиянию иностранной, скептической мысли и свободных нравов.
Уже в Джидде я начал понимать, сколь легкомысленным было мое желание осмотреть Мекку. Такие места не осматривают. Удовлетворение праздного любопытства здесь равнозначно святотатству. Позднее, во время нашего дальнейшего путешествия, я слышал много различных историй, которые являлись драматическим подтверждением этого. Например, об американском журналисте, которому удалось добраться до Каабы и которого растерзала толпа, когда он попытался незаметно фотографировать. В Басре я встретил поляка, который, прожив несколько лет на Ближнем Востоке и прилично освоив арабский язык, рискнул совершить паломничество в Мекку, разумеется, переодевшись арабом. Он видел собственными глазами, как хранители Каабы разрубили на части старого паломника, который, простояв долго в очереди на солнцепеке, потерял сознание, упал и рвотой осквернил священное место.