Если существует ярмарочный стиль — а он, должно быть, существует, — то главной чертой его является подделка. Это не народное искусство в буквальном смысле слова, да и вообще не искусство, но это творчество, народное по своей природе. Мне приходилось встречать в наших деревнях столь модных ныне «лубочников», которые используют в качестве образцов для своих композиций старинные календари. Английская администрация культивировала здесь консервативно-обывательские традиции времен королевы Виктории. Этот эстетический идеал — вкусы тысяч и тысяч чиновников, — слегка овосточенный и упрощенный, жив и поныне. Я понял это, прогуливаясь по городскому парку. Мы приходили сюда несколько раз с Марианом, чтобы осмотреть музей, но попадали не в те дни или не в те часы. Музей помещается в здании из серого камня, построенном в стиле неоготического собора. Напротив, в восьмигранном пруду, стоит фонтан, похожий на верхушку уродливого торта. Амуры, листья аканта, раковины, головки сатиров среди цветочных гирлянд, пеликаны и снова листья аканта — вся приторно-патетическая символика эпохи. А рядом — статуя женщины в просторной одежде со взглядом, устремленным вдаль.
— Queen Victoria?[40] — спросил я сопровождавшего нас агента.
Он смущенно улыбнулся:
— No. The statue of the maiden[41].
Это было любопытно. Статуя святой девы в мусульманской стране? Но стиль не оставлял никаких сомнений.
— Oh, just a lady[42], — уклонился от объяснений агент. Наконец он признал, что когда-то это была действительно королева Виктория, но ее немножко изменили. И в самом деле, голова была значительно светлее корпуса.
В такси с оборками, переделанном из мотороллера (в Карачи существуют, конечно, и обыкновенные такси, не говоря уж об извозчиках), мы впервые отправились в город. Широкая торговая магистраль, возле которой мы сошли на каком-то перекрестке, ошеломила нас шумом и многообразием различных видов транспорта. Здесь и прозрачные трамваи без стен, битком набитые людьми в белых рубашках и широких белых штанах, и переполненные автобусы, такси и частные автомобили, ослы, запряженные в тележки, и низкие платформы, которые ленивой, разболтанной рысцой тащат верблюды, непрерывно позванивая бубенцами. Эти верблюды, поднимающие над всем окружающим свои головы с презрительно оттопыренной губой и прищуренными глазами, казалось, вот-вот упадут от усталости и скуки.
Движение в Карачи, как и во всех бывших английских колониях, левостороннее; на жителей европейского континента это неизменно производит впечатление какой-то странной шутки, которая обязательно должна кончиться массовой аварией. Тем более что в Карачи никому, кажется, нет дела до правил уличного движения. Каждый перекресток, каждая встречная машина грозят крушением.
У здания почтамта на тротуаре сидели на корточках писцы с чернильницами и листками бумаги. Плавно покачивались прохожие в белых одеждах. Лишь изредка промелькнет цветное сари — в основном женщины здесь тоже в белом. Белый плащ, которым они укрываются с головой, — настоящая портативная тюрьма. В нем есть даже решетка: узкий, затянутый марлей прорез на уровне глаз. Или же два отделанных ажурной строчкой отверстия. Подлинное одеяние ку-клукс-клановцев.
Однако в общем это был еще мир более или менее понятный — с полисменом, размахивающим палкой, с витринами магазинов, зданиями учреждений и троллейбусными остановками. Но стоило нам свернуть с магистрали и пройти один-два квартала — все знакомое кончилось. Там, где мы расстались с таксистом, люди куда-то шли с папками и портфелями; было видно, что они подчиняются определенному порядку организованной жизни. Здесь, в лабиринте заплеванных бетелем улочек, народ топтался на месте, словно не ощущая течения времени. Когда мы — с фотоаппаратами, болтающимися на животах, — пробирались по этим улицам, толпа вокруг нас росла, и каждая наша остановка превращалась в сценку, за которой наблюдали десятки смуглых лиц. Они смотрели на нас с нескрываемым, хотя и доброжелательным, любопытством, задумчиво или улыбаясь, словно поощряя нас и о чем-то спрашивая. Женщины с неприкрытыми лицами — в этом районе их было значительно больше, чем в более фешенебельных кварталах, — тоже не отказывали себе в удовольствии поглядеть на чужестранцев, лишь прикрывая рты кончиками шалей.
Привыкшие с детства, что каждое движение и каждый шаг должны преследовать определенную цель, мы шли, не зная куда, со все возрастающим смущением. Нам казалось даже, что наша растерянность вызывает сочувствие, Желание помочь нам. В пассивной толпе то и дело вспыхивали робкие проблески инициативы. Курчавый подросток в лохмотьях вертелся около нас, скаля зубы, с надеждой заглядывал нам в глаза и осторожно подталкивал, пытаясь повести нас в том или ином направлении. Мы старались не обращать на него внимания, но самозванный гид продолжал идти рядом с нами, не переставая двигать рукой, словно указывал нам дорогу. Кончалось это тем, что мы или застревали в еще более густой толпе, или упирались в тупик, где под железной колонкой плескались голые ребятишки, а девушки наполняли водой ведра. Мы говорили нашему провожатому, что не нуждаемся в его услугах и просим оставить нас в покое. В ответ он растягивал рот в очаровательной улыбке, прикладывая к губам два пальца с несуществующей сигаретой, или же начинал бормотать просьбу, которую нам следовало предугадать с самого начала: «Me poor, you rich, give me a rupee»[43].
К нам приставали, нас осаждали, робко трогали темными ладонями, нас толкали ишаки и верблюды, и мы медленно тонули в этой сумятице. Конечно, мы могли уйти. Мы обладали странной, незаслуженной привилегией смотреть на все это, как на своеобразный спектакль. Меня преследовали мысли и чувства, которые нельзя выразить иначе, кроме как избитыми формулами. Вечно один и тот же соблазн, соединенный с одной и той же дрожью суеверного страха: разоблачить экзотику, пережить ее изнутри. Но как трудно хотя бы описать ее. Например, дома. Невозможно угадать, почему одни дома повернуты к улице фасадом, а другие — торцом или задним фасадом. Почему одно окно украшено нарядной решеткой, а другое зияет пустым отверстием без рамы. Время от времени фасады исчезают за деревянными навесами и сарайчиками, кое-как сколоченными из старых досок. Окна заслоняют рекламы, вход в лавки скрывают шторы. Ваш изумленный взгляд неожиданно останавливается на претенциозной гипсовой урне, венчающей угол ветхого кирпичного дома, а внутри отделанного лепными украшениями подъезда вы обнаруживаете сырой земляной пол вместо паркета. «Не стоит стараться, не стоит стараться, — словно говорят дома. — Нужно лишь дотянуть до конца этого знойного дня».
Конечно, это не весь Карачи. Потом мы увидели и квартиры роскошных особняков, и широкие тенистые бульвары, и приморские набережные.
Но я предпочитал переулки базаров. Среди напыщенных зданий, рядом с витринами элегантных кафе, покрытые бетельной сыпью тротуары кажутся еще грязнее, а бродячие хироманты и астрологи, сидящие на корточках у стен современных зданий со своими картами и вывесками с изображением черной, исчерченной белыми линиями ладони вносят в атмосферу этих кварталов какую-то нотку иронии.
В ярмарочном стиле выдержаны и рекламы дантистов. Розовые, изящные рты, полные зубов, скалятся один за другим вдоль целых улиц, ибо в Карачи, как в средневековых городах Европы, ремесла и профессии сосредоточены по районам. На более богатых улицах у зубных врачей есть кабинеты — правда, они напоминают скорее лавочки или мастерские, но все же это специальные помещения. На улицах поскромнее дантисты сидят прямо на тротуарах. Там кроме улыбающегося рта приманкой для пациентов служат зубы, разложенные на земле на платочке. Не нужны ни кресла, ни сложные машины. Пациент садится на корточки перед цирюльником и вверяет себя его опытным рукам. Впрочем, в Карачи мы видели и вполне современную больницу, где нашему боцману вскрывали нарыв в ухе.