Супруги Стшелецкие уверяли меня, что, если лететь в Багдад самолетом, сверху на высохшей поверхности пустыни явственно видны следы ирригационных каналов и ведут эти следы не в столь уж далекие времена. Некогда арабы поддерживали в порядке оросительную систему, созданную еще халдеями. Лишь турки уничтожили ее и вернули землю пескам пустыни. По-видимому, они сделали это намеренно, чтобы разорить и тем самым принудить к повиновению непокорных подданных. И как аккуратно была проделана разрушительная работа! Нет ничего удивительного в том, что каждый зеленый островок кажется здесь уцелевшим кусочком Эдема.
Один офицер из польской посреднической миссии во Вьетнаме как-то говорил мне, что видел «преддверие джунглей». Местность, по которой мы ехали из Басры в Крну — тот самый вымышленный рай, расположенный у слияния Тигра и Евфрата, — можно было назвать преддверием пустыни. Но, с другой стороны, его можно было считать и преддверием цивилизации. Это был какой-то половинчатый, неопрятный мир — непонятно, рождался ли он или печально угасал. Пространства, заполненные серо-желтым песком, были мало похожи на творения природы — они скорее производили впечатление опустошенных каким-нибудь гигантским промыслом территорий, нескончаемых заброшенных разработок.
На востоке, там, где за песчаными холмами нес свои воды невидимый отсюда Шатт-эль-Араб, кое-где, словно пучки выщипанных перьев, торчали верхушки пальм. Вдоль шоссе тянулись сарифы — кубические мазанки, хижины из циновок, палатки с грязными стенами. На этих разбросанных по бесплодной пустыне, окруженных раскрошившимися глиняными стенами убогих человеческих жилищах лежал грустный отпечаток недолговечности. По песчаным тропинкам вдоль дороги, важно покачивая мордочками, шествовали крошечные ослики. Позади них брели закутанные в черные одежды женщины с корзинами, кувшинами или просто канистрами от бензина на голове.
Время от времени по шоссе в клубах белой пыли проносились автобусы, прямо-таки забитые пассажирами и их добром. Спереди крыши автобусов были украшены резными решетками из гнутого железа, к которым нередко была прикреплена олеография с портретом святого с патриархальной бородой, в белой куфье[52], обшитой черным шнуром, — вероятно, Мухаммеда. По-видимому, в Ираке религия более терпима к живописи, чем, например, в Саудовской Аравии. Может быть, здесь с религиозной традицией скрестилось течение изобразительного придворного искусства, которое процветало в этих краях в конце средних веков? Впрочем, и этот вопрос, так же как вообще все в Ираке, кажется неясным. Нам не удалось установить логической связи между таким относительным либерализмом и отношением властей к фотографированию. Когда мы спрашивали полицейских в порту, можно ли делать снимки, нам отвечали, что запрета фотографировать не существует. Тем не менее один из офицеров, заметив нашу радость, тут же с явным замешательством добавил, что не советует нам выносить фотоаппараты за ворота. Все-таки мы их тайком вынесли, надев ради этого пиджаки, хотя от жары пот с нас лил в три ручья.
Некоторые автобусы и грузовики были украшены развевающимся на ветру зеленым знаменем пророка.
Нас обгоняли также частные автомобили, преимущественно типа «комби», то есть фургончики с деревянными кузовами: машины, которые на улицах наших городов все еще вызывают сенсацию благодаря, современным линиям, здесь прежде всего поражают иностранца своим плачевным состоянием. Все они были набиты до отказа, а из багажников торчали самой удивительной формы узлы.
— Переезжают, — кратко объяснил мне инженер Срочинский, когда я вопросительно указал на растрепанные тростниковые циновки, подпрыгивающие на крыше одного из «крокодилов». Какая-то семья перевозила с одного места на другое свой дом. Один фургон остановился прямо перед нами возле убогого кочевья, и, когда водитель отворил дверцы, изнутри высыпало небольшое стадо баранов.
В наших глазах машина и животные резко контрастируют друг с другом. Но это, понятно, вопрос привычки. Когда супруги Срочинские приобрели свою «сайару»[53], иначе говоря «бьюик», на котором мы теперь ехали в Крну, их арабские знакомые усиленно настаивали, чтобы они купили также и ягненка и начали свою карьеру автомобилистов, задавив несчастное животное. Вот поистине глубокий контраст — противоречие разных эпох, пытающихся вместиться в одно и то же время. Современная техника освящается с помощью библейской жертвы барашка.
Ход времени нарушен.
Совершенно оголенная местность внезапно напомнила нам, что это и есть самая настоящая пустыня. На западе мы увидели большое, дрожащее в раскаленном воздухе озеро. Несколько одиноких пальм отражалось в его водах.
— Хаммар? — попытался я восстановить в памяти детали карты.
— Нет. Хаммара отсюда не видно. Это оптический обман.
А потом перед нами возник уже не мираж, а группа каких-то странных сооружений, напоминающих развалины ассирийских или вавилонских пилонов. Желтые массивные потрескавшиеся строения возвышались по обеим сторонам дороги, окруженные грудами желтого щебня. По крышам двигались человеческие фигуры с длинными шестами в руках. Из труб валили клубы темного дыма. Это были кирпичные заводы. Тут обжигали тот самый недолговечный белый кирпич из глины, добываемой с морского дна. Этот кирпич создает характерный колорит улиц Басры и придает еще более жалкий вид ее домишкам, находящимся под постоянной угрозой разрушения. Сушеный коровий навоз, который подбрасывали в огонь, насыщал знойный воздух смрадом. Печи растянулись на целые километры.
Миновав наконец последние из них, мы увидели перед собой проволочные заграждения, многочисленные ряды военных палаток, орудия, грузовики и бронированные автомобили. Посреди вытоптанных солдатскими сапогами учебных плацев на высоких мачтах развевались флаги джумхурии. Лагерь был огромных размеров, в нем размещалась по крайней мере дивизия. Сверкая на солнце новехоньким оружием, солдаты в новом обмундировании выстраивались перед полевыми кухнями.
Сарифы, мимо которых мы только что проезжали (наверно, многие из солдат, протягивающих сейчас свои котелки за казенным обедом, жили именно в таких домах), показались мне менее удобными и даже менее прочными, чем палатки и бараки полигона. Там, «на гражданке» — грязные лохмотья, едва прикрывающие наготу, крыша из истрепанной циновки, трепещущий под открытым небом огонек, пресная ячменная лепешка, канистра из-под бензина вместо кастрюли, здесь- сытость, надежный кров над головой, порядок, изобилие дорогого современного оборудования. Совершенно очевидная взаимозависимость между этими двумя сторонами жизни поражала своей демагогической пошлостью. Какая же «высшая необходимость» составляла ее оправдание и причину? Иракская армия уже перестала быть одним из столпов Багдадского пакта, но «высшая необходимость» сохранилась по-прежнему. Теперь армия поддерживала диктаторскую власть, участвовала в карательных экспедициях, посылаемых в курдские деревушки, стояла в боевой готовности на границе с Кувейтом. Путь в рай земной не давал примеров того, чтобы нормальные, ежедневные потребности человека причислялись к необходимости высшего порядка. Впрочем, этому не следовало удивляться. Поскольку мы находились у врат рая — в «преддверии рая», как сказал бы мой знакомый капитан, — мы шли по бесплодной земле изгнанников, по грустной стране покаяния.
Проделав восьмидесятикилометровый путь, наши два автомобиля свернули с высокой насыпи моста через Евфрат на узкую боковую дорогу между кирпичными домиками Крны. Эти домишки были ничем не примечательны — ни своеобразным стилем, ни почтенным возрастом. В лучшем случае они были отмечены полным отсутствием эстетического вкуса. Несмотря на это, городок производил приятное впечатление благодаря обилию деревьев и тени. Мы остановились на пыльной площади, одной стороной выходящей к реке — на этот раз к Тигру, потому что Крна лежит буквально у слияния Тигра и Евфрата, на треугольном мысе между их руслами. Нас окружила кучка босоногих ребятишек. С любопытством они разглядывали аппараты, которые мы теперь извлекли на свет божий. Неподалеку, прямо над бурыми водами Тигра, стояло дерево. Нам не понадобились никакие объяснения. Окружающая ствол низкая каменная кладка с железной решеткой и калитка из железных прутьев, похожая на вход в деревенскую часовню, резко отличали его от других деревьев. Висевшая тут же табличка не оставляла места сомнениям. Мы только не могли определить, что это за дерево, но дети все равно не сумели бы дать нам никаких пояснений. Его листья немного напоминали листья дуба, густая крона разрослась необычайно буйно, зато ствол был довольно тонким, гладким, совсем молодым с виду. Надпись на табличке, сделанная на двух языках — по-арабски и по-английски, — гласила: «Священное дерево Адама. На этом святом месте, где Тигр встречается с Евфратом, выросло священное дерево нашего праотца Адама, символизируя собой сад Эдема на земле. Авраам молился здесь две тысячи лет назад».