— Там нет ничего интересного, — восклицал он, нервно озираясь по сторонам, — старые стены, старые кирпичи.
Видя, что мы не уступим, он с несчастным видом поплелся за нами. У стен мечети валялись истрепанные плетенки из пальмовых листьев — вероятно, коврики для молитв, — на самой же стене, на высоте вытянутой руки, виднелись какие-то бурые пятна.
— Что это? — спросил я.
Поэт сделал вид, что не заметил моего жеста, и уставился на макушку башни.
— О, это старая мечеть, — сказал он. — Ей две тысячи лет.
— Не может быть, — ответил я. — Ведь исламу всего тысяча триста.
Его смущение усилилось.
— Да, да. Конечно, — пробормотал он. — Я ошибся.
Мне было жаль толстяка, но уступать не хотелось.
— А это? — Я еще раз указал на бурые следы на стене.
— Ах, это? — усмехнулся он и пожал плечами, как человек, снисходительно относящийся к предрассудкам. — Это так, пустяки. Видите ли, женщины, которые хотят иметь детей, приходят сюда молиться и оставляют такие знаки. Это старое народное поверье.
Опасаясь дальнейших расспросов, он повел нас на другую сторону шоссе, торопливо поясняя, что медресе — гораздо более интересный памятник старины. Когда-то оно славилось на весь халифат.
Только в машине, закурив, мы все почувствовали облегчение. Машина мчалась все быстрее и быстрее, но стрелки на спидометре не было, и поэтому развиваемая нами скорость осталась еще одной тайной Востока.
Вдали перед нами предстал Зубайр — громада кубической формы и цвета песка. Над плоскими крышами возвышалось несколько минаретов и куполов, покрытых блестящей зеленой и желтой черепицей. Мы сразу почувствовали успокоение, какое обычно приносит вид по-настоящему ценных вещей. Здесь все было искренним и подлинным. Здесь сохранился стиль.
Мы ехали по узким ущельям улиц, окаймленным глиняными стенами без окон. Под крышами домов рядами торчали концы стропил. В четкой полосе тени, падающей на край мостовой, изредка мелькали белые одежды прохожих. Именно по таким местам путешествовал Ибн Баттута.
Мы пересекли центр старой застройки, компактный и монолитный, как памятник арабского средневековья. Перед нами лежала неправильной формы площадь — утрамбованная развилка дорог пустыни. Дальше тянулась низкая глиняная стена, за которой я увидел ту самую шишковатую башню, что была изображена на открытке. Башня была цилиндрической по форме, слегка сужающейся кверху, с крошечными зубцами. Рядом возвышались два глиняных купола разной величины. Мне казалось, что башня должна быть очень большой, и ее миниатюрные размеры поразили и растрогали меня. Она напоминала древнее ласточкино гнездо необычайно изысканной формы. Мы остановились у ворот кладбища. Широкий проход между беспорядочно разбросанными могилами вел к мавзолею — гробнице какого-то жившего в далекие времена набожного имама. Надгробные камни были засыпаны песком. Перед кирпичным домиком могильщика стояло каменное корыто для ритуальных омовений. Могильщик — босоногий старик в пестрой чалме — распахнул перед нами двери мавзолея. Мы оказались в сводчатой низкой келье. Прикрытый выцветшей зеленой тканью гроб имама был похож на кровать. Сумрак помещения прорезали проникавшие сквозь узкие окошечки полосы света; в них плясали пылинки. Я так и не сумел проникнуться ощущением святости этого места. Мне, видимо, чего-то не хватало, чтобы я мог дополнить своим воображением убогую картину.
Засунув руки в карманы, поэт бросал по сторонам тоскующие взгляды — казалось, его насильно оторвали от несравненно более интересных дел. Я выразил свое искреннее восхищение архитектурной формой мавзолея. Он ответил на похвалу ничего не выражающей улыбкой.
— Завтра утром я за вами заеду, — сказал он. — Покажу вам городскую библиотеку, школы. Это, наверно, вас интересует?
В вестибюле городской библиотеки под стеклом висели карты, составленные средневековыми арабскими географами. Для одиннадцатого и двенадцатого веков уровень их знаний о мире был необычайно высок. Контуры континентов Евразии и Африки почти не отличаются от тех, которые изображают современные картографы. В витринах лежали старые книги — пергаментные фолианты Корана, украшенные тонким, ярким, как эмаль, орнаментом. Рядом, в просторной читальне за длинным столом сидело двое молодых людей. Они перелистывали иллюстрированные журналы. Со стен глядели серьезные бородатые лица умерших много веков назад поэтов, ученых и толкователей священного писания. Ощущение зияющей пустоты между их временем и сегодняшним днем было почти осязаемым. Что стало с арабской культурой? Почему она внезапно перестала развиваться? Можно ли возложить всю ответственность на турок? Наш знакомый и его приятель-музыкант, который в тот день возил нас на своей машине, сваливали на турок вину за те несчастья и лишения своего народа, которые нельзя было приписать англичанам. Трудно выносить приговоры на процессах, где судьей выступает история. Причины неудач всегда находятся очень легко, а вот неиспользованные, погубленные возможности учитываются чрезвычайно редко.
В библиотеке, мы занялись изучением этого «поворота истории». Заглянули мы и в каталог. Если в витринах сохранились следы средневековой святыни, то в каталоге не было ничего, что могло служить их подтверждением. Научно-популярная западная литература, энциклопедии, несколько детективов. Современная национальная литература была представлена политически-пропагандистской и информационной публицистикой и брошюрами вроде тех, что раздают в бюро путешествий и приемных дипломатических представительств. Нас щедро одарили этими брошюрами, заполненными фотографиями Кассема, снимками военных парадов и строящихся промышленных объектов, а также оптимистическими статистическими данными. Язык брошюр представлял собой своеобразную смесь восточной риторики с барочным стилем митингов. Текст пестрел пышными определениями, применяемыми согласно официально установленным правилам. «Великий Арабский Народ», «Надежный лидер», «Бессмертная республика». Только так, и не иначе. Такими же были и подписи под снимками. Украшением этой коллекции служил маленький альбомчик, выражающий «идеи Вождя в рисунках».
Если б эту публикацию нам вручили в Египте или Кувейте, мы бы безусловно приняли ее за сатиру на режим Кассема. Даже здесь, перелистав несколько страничек, я вопросительно поглядел на наших хозяев. Библиотекарь одобряюще улыбался. «Хорошо, верно?» Губы толстяка поэта искривила нерешительная смущенная гримаса, более красноречивая, чем наивный энтузиазм других. Это была не сатира, а пропаганда. Патриотический «комикс», метко иллюстрирующий отрывки из многочисленных выступлений Вождя. Сам Вождь, бравый, улыбающийся, с буйной шевелюрой, галантными усиками и непременным револьвером у пояса, фигурировал на большинстве рисунков. Держался он как энергичный и добрый наставник. Мы увидели его изображенным на велосипеде с своеобразным прицепом, в котором он вез свой народ к светлому будущему. Рядом мчался с ним наравне «свободный мир» (этот термин никак не был уточнен в подписи) на еще более условном мотоцикле. На некоторых рисунках Вождь, сжимая в руке кирку, стоял на сферической поверхности глобуса возле только что пробитого отверстия. Из этой дыры с силой, как из кратера вулкана, били дотоле скрытые богатства иракской земли: монеты, пачки банкнотов, целые мешки динаров. Вождь широким жестом приглашал взглянуть на это извержение, а худосочный Народ в заплатанной галабии замер от удивления.
И конечно, враг был представлен во всех классических обличьях: в виде человекоподобной обезьяны со стекающей с клыков похотливой слюной, в виде осьминога, гангстера, змея, в виде маленького омерзительного грызуна, тщетно пытающегося атаковать солдатский сапог Нации. И в каждом из своих воплощений он, безусловно, сталкивался с надлежащим отпором — извивался по земле, пригвожденный к ней стилетом, истекая кровью, спасался бегством, залепленный с ног до головы пластырем.
Не было недостатка и в сценах, изображающих счастье в его официальном толковании. Национальные меньшинства радостно плясали сарабанду вокруг государственного флага, причем ближе всего к древку располагались курды — как раз в это время курдов массами уничтожали в их горных деревушках. На другой картинке расцветала горячая любовь к правительству. Граждане в чалмах осыпали поцелуями сладострастно улыбающегося полицейского. Вокруг них так и порхали сердечки и нотки, которые должны были передать звуки звонких поцелуев.