Виды, открывавшиеся из окна машины, составляли резкий контраст с нашими недавними впечатлениями от Басры. Только полицейские казались удивительно похожими. Такие же вездесущие, столь же многочисленные, почти в таких же зеленых мундирах, с точно такими же деревянными дубинками.
Но видам из окна доверять нельзя. Мы пили потом кока-колу с агентом в Доме моряка, и он рассказывал о местных условиях жизни. Теперь мы могли представить себе Ирак перед свержением монархии. Та же самая привередливая бюрократия, замучившая население противоречивыми распоряжениями, запрещение передвигаться по стране без пропусков, доносы и аресты, крайняя нищета в деревнях.
В саду Дома моряка в Абадане превосходный бассейн. Мы плавали в нем при свете ярких ламп под бархатным ночным небом. Неподалеку на свежем воздухе перед экраном были расставлены скамейки. Сразу же за живой изгородью прожекторы выхватывали из темноты детали палубных надстроек кораблей, краны и шланги нефтяных насосов, фантастические очертания подъемных кранов. Из громкоговорителя доносился постоянно сопутствовавший нам в этом путешествии голос Далиды: «Mon Dieu que j’aime се port an bout du monde…»[56].
Когда, прыгнув с трамплина, я высунул голову над водой, до моего сознания внезапно дошла мысль, которая наполнила меня чувством гордости: да ведь я в Иране, в Персии!
Вдохнуть бы аромат роз Хафиза… Но в саду Дома моряка тоже пахло нефтью.
Почти всю ночь мы простояли на якоре невдалеке от устья Шатт-эль-Араба. На корме каждые несколько минут раздавалось металлическое дребезжание гонга. Выйдя утром на палубу, я почувствовал страшную духоту. Наше судно было облеплено таким густым желтоватым туманом, что верхушки мачт растворялись в нем. С разных сторон доносился неясный звон и хриплый рев других попавших в плен кораблей. Капитан стоял возле штурвальной рубки. Очертания его фигуры дрожали, окутанные медленно плывущими клочьями тумана. Казалось, он чувствует себя очень одиноким. Только на корме, перегнувшись через борт, стояли еще несколько человек. Время от времени оттуда долетал голос боцмана, выкрикивавшего какие-то цифры. Внезапно это сонное царство оживилось. Фигуры на корме распрямились и начали возбужденно жестикулировать. Капитан исчез. Затрещал звонок, и судно вздрогнуло от биения пульса проснувшейся машины. Не двигаясь с места, мы вспенивали бурую воду. Под нами что-то грохотало, по вибрации мотора чувствовалось, что он преодолевает яростное сопротивление. Палубы ожили. Вахтенный офицер мчался с плотником на нос к брашпилю. В воздухе висели восклицания, звонок дребезжал с удвоенной силой. Наконец корма «Ойцова» начала медленно перемещаться по кругу.
В то утро капитан не пришел завтракать. Судно то застывало в летаргическом сне, то начинало метаться, пытаясь вырваться из трясины прибрежных отмелей, на которые его выносило течение реки. Я совершенно потерял ориентировку. В штурвальной рубке радар рисовал линию берега — он был так близок, что мы почти касались его — и продолговатые пятна других кораблей, неподвижно стоявших около нас. Взгляд бессильно тонул в мягкой мгле.
Около девяти часов туман начал редеть, а потом, буквально за несколько минут, исчез, впитался в жаркую лазурь неба. С палубы около кают-компании казалось, что наша корма вздымается над болотистой почвой. Какие-то люди в грязных чалмах, задирая головы, разглядывали наше судно. По реке разносились скрежет и грохот свертываемых якорных цепей. После получасовых усилий нам удалось вырваться на свободное течение. Позади нас два корабля — норвежский и японский — так и остались неподвижно стоять на мели.
Мы тихонько двигались по илистой пойме реки. Она была здесь такой мелкой, что порой нам попадались рыбаки, бредущие по колена в воде всего в нескольких десятках метров от нас. Наконец, около полудня, мы вышли в молочно-зеленые воды Персидского залива. Над удаляющимся берегом стоял легкий фиолетово-розовый туман, цвет которого, сочетаясь с окраской моря, создавал необычно утонченную гамму оттенков, встречающуюся лишь на персидских миниатюрах.
В Кувейт мы пришли на закате. Последние отблески дня зажигали на далекой суше бесчисленные окна зданий. Как только сгустились сумерки, явился лоцман. Порт сверкал белыми огнями. Ряды новых просторных складов прерывались стройными высотными домами; некоторые из них были еще в лесах. На набережной в ожидании толпились кудрявые смуглые рабочие в выцветших штанах и пропотевших фуфайках. У каждого через плечо был перекинут узелок. Едва мы коснулись бортом набережной, они бросились к нашему судну и, не дожидаясь, пока спустят трап, перепрыгивали прямо через релинг[57]. Казалось, эти люди брали «Ойцов» на абордаж. Действовали они очень быстро и ловко. Здесь не было мундиров — как в Ираке, — но прием, оказанный «Ойцову», производил впечатление превосходно разработанной военной операции. Напротив нас, визжа тормозами, уже останавливались блестящие лимузины, из которых торопливо выскакивали таможенники и портовые чиновники. Сразу же вслед за ними подъехали грузовики. Ничего подобного нам не доводилось видеть еще ни в одной из арабских стран. Немедленно началась разгрузка. Не веря своим глазам, мы смотрели, как в кузовах грузовиков вырастают горы мешков с нашим сахаром. Тем временем в ночи, над белой пеленой портовых огней, разгоралось разноцветное зарево неона. С суши вместе с горячим дыханием пустыни до нас долетало веяние кипучей, быстро текущей жизни.
На переговоры с водителем такси мы затратили массу усилий. Мало того, что в качестве такси нам был предложен роскошный плоский «крокодил» с необычайно длинными заостренными крыльями. Мало того, что водитель едва понимал по-английски. В довершение всего нам пришлось еще торговаться с набобом в вышитой муслиновой чалме и роскошной нейлоновой рубашке, пальцы которого были унизаны золотыми перстнями. Мы хотели, чтобы он повозил нас по городу. Скажем, в течение часа.
Шофер в ответ показывал два пальца — два динара. А динар это ни больше, ни меньше как английский фунт. Два фунта — почти все наше состояние! Мы знали, что не только можно, а просто необходимо спорить из-за каждой копейки. Однако одно дело торговаться с босым «Махмудом» и совсем другое дело здесь. Мы растерялись. Эти остроносые итальянские ботинки, эти перстни, это выражение равнодушия и скуки в глазах! Босоногими феллахами чувствовали себя мы. Борьба казалась нам печально неравной, но у ворот порта, как назло, не стояло больше ни одного такси.
С пропусками у нас не было ни малейших затруднений, но иракский опыт оставил в наших душах травму. Мы склонны были рассматривать каждую возможность вырваться с корабля как единственную и — быть может — последнюю и поэтому не могли решиться на требующийся в таком случае маневр: изобразить полное отсутствие заинтересованности. Кипя от ярости, мы расплывались в умильных улыбках, а голоса наши источали елей. После чрезвычайно долгих переговоров мы сошлись в конце концов на семидесяти пяти фильсах, то есть трех четвертях динара.
Мы не увидели ничего, что заслуживало бы названия портового района. Ни единого признака окраины города, никаких развалин. Несколько километров проложенной в пустыне, разделенной на два ряда автострады — и сразу же начинается сверкающий новизной город, поистине выставка современной архитектуры.
Город еще недостроен, многие дома в лесах. Быстрота его возникновения просто ошеломительна. Словно кто-то выписал себе город и сейчас вынимал его из пакета.