Меня ожидал своего рода экзамен. После авторского вечера Мариана дошла очередь и до меня. Но я не захватил с собой ни одной своей книжки. Поэтому я выписал на листке бумаги возможные темы лекций, и в том числе — пытаясь найти выход из затруднительного положения — предложил беседу о религиях Индии. Не знаю, могло ли так случиться на каком-нибудь другом флоте — команда выбрала именно эту тему.
Я попал в крайне трудное положение. Ведь я располагал только сведениями, почерпнутыми из книг, а матросы уже не раз видели Индию собственными глазами. Немного приободрил меня огромный серо-зеленый кузнечик, которого я увидел в тот день через иллюминатор моей каюты на водопроводной трубе. Никогда до тех пор я не видал саранчи, однако ни на секунду не усомнился, что это она и есть. К сожалению, с людьми все обстоит далеко не так просто. Вечером я потел в матросской кают-компании, объясняя происхождение кастовой системы, рассказывая о самкхии — теории чисел, удивительно схожей с некоторыми современными взглядами на движение материи, — и излагая основы ахимсы, которая оказала решающее влияние на формирование политической программы Ганди. Потом посыпались вопросы. Слушатели хотели знать, что означают символы, которые индийцы рисуют на лбу, из чего сделаны дудки заклинателей змей, почему одни женщины носят колечки в носу, а другие — нет, вреден ли для здоровья бетель. Меня захлестнул поток наблюдений, почерпнутых в повседневной жизни, столь же далекой от строения великих мыслительных систем, как далеки деревенские религиозные обряды от философии отцов церкви.
Меня снова охватило волнение. Индия, которую мне предстояло увидеть, могла оказаться совершенно чужой и непонятной,
Стюард разбудил меня около семи утра. Со вчерашнего дня мы стояли на рейде среди зеленых, сказочно живописных островов (один из них, заканчивающийся двумя острыми вершинами, был Элефанта), против голубоватой горной цепи Гат и раскинувшегося над водой белого, утопающего в зелени города, бесконечной лентой тянущегося вдоль побережья.
Мы поднимали якорь. Солнце едва показалось над горизонтом и освещало острова и холмы. Было холодно. Из глубины широкого залива приближались парусники — двухмачтовые, с косыми парусами. С суши прилетали с карканьем вороны и рассаживались на мачтах. Вытянувшиеся в длинную линию кучевые облака повисли над самыми вершинами холмов, напоминающими древние укрепления. Потом неровный край облака над Элефантой стал цвета червонного золота, и солнце взошло.
На носу подплывающего лоцманского катера стояли два молодых человека, похожих друг на друга, как близнецы. Белые шорты, белые рубашки с короткими рукавами, белые матросские шапки и белые носки до колен. Я подумал, что это результат перенаселения — два лоцмана вместо одного. Борьба с безработицей. Но скоро понял, в чем дело. К бассейнам «Виктория Докс» ведет узенький канал, заканчивающийся шлюзом. Над ним переброшен железный подъемный мостик. Все эти сооружения девяносто лет назад, когда в Бомбей заходили почти одни только парусники, казались верхом технического прогресса. Современный грузовой корабль, даже такой небольшой, как наш «Ойцов», пролезает в это игольное ушко с огромным трудом. Работы хватает на всех. Один лоцман стоит на мостике, другой — на корме, портовые рабочие носятся вдоль бортов с пеньковыми канатами. Раздаются свистки, скрежещут болты шлюзов.
После всего этого хаоса в тесном бассейне с черной зловонной водой нас поразила мертвая тишина. Покрытые красной пылью железной руды склады стояли запертыми, с неподвижных гидравлических кранов в пустые вагонетки лениво капала желтая от ржавчины вода. На краю заплеванного бетелем берега дремал, сидя на корточках, полуголый бродяга. По площади против доков со скрипом тащилась двухколесная повозка, запряженная горбатыми волами.
Было седьмое ноября — первый день Дивали, индуистского праздника огней, который отмечается в честь бога Картикеи и богини Лакшми.
Устаревшая техника уродлива, но не лишена своеобразной поэтичности. Эти неуклюжие гидравлические краны могли бы быть экспонатами какого-нибудь промышленного музея. Унылые портовые строения, украшенные башенками с часами в стиле модерн — от них веет духом девятнадцатого века.
С тех времен архитектура и техника научились соединять полезное с приятным для глаза. Но все то, что составляло контраст с безмятежностью и красотой, было окутано поэтической дымкой былых влечений, слилось с образами своих противоположностей в единое воспоминание о стиле эпохи. Таким образом, Бомбейский порт, настоящий памятник промышленной революции, стал чем-то вроде живого заповедника викторианской эры.
Удивительны порой бывают судьбы предрассудков. Понятие «сохранение достоинства» выдумали, кажется, китайцы. Но наибольшее распространение оно получило в Британской империи. Англичане построили на нем свой колониальный престиж. Португальцы и испанцы, несмотря на жестокость и алчность, были более человечны. Они смешивались с покоренными народами, усваивали их обычаи, давая начало новым культурам и нациям. Колониальная система англичан всегда основывалась на сохранении дистанции. Но этот ницшеанский культ собственного сверхчеловеческого достоинства был больше чем системой. Это была искренняя убежденность в неизмеримом превосходстве своей расы, своего образа жизни, своей правды — единственной в мире совокупности добродетелей и достоинств, которая может существовать только при соблюдении полнейшей чистоты и должна быть заботливо охраняема от всевозможных инородных примесей. К счастью, идеал был столь преувеличенно совершенным, что не мог не содержать подлинных моральных ценностей. Англичане ушли, «сохранив свое достоинство», и оставили в наследство свой язык, свой снобизм, свои парламентские и торговые обычаи, а также, увы, свои вкусы.
Несчастье Бомбея объясняется тем, что из него пытались сделать нечто вроде тропического Лондона. Начиная от двухэтажных автобусов и кончая неоготическими церквами и банками — все здесь должно было создавать иллюзию «sweet home»[58]. Город рос в самую неудачную для архитектуры — викторианскую — эпоху. В то же время это был период наиболее бурного расцвета охватившей британцев национальной мании величия. Ни о каком восприятии особенностей чужой культуры (и даже чужого климата) не могло быть и речи. Пренебрежение к местным традициям было так велико, что английские строители изобрели собственный восточный стиль. Поразительным памятником этого стиля является здание Музея принца Уэльского. Гид по Бомбею определяет стиль дома как «индо-сарацинский». Он похож на гибрид буфета в стиле модерн с Тадж-Махалом. Когда-нибудь здание музея станет достопримечательностью далекой старины.
Само понятие «музей» чуждо Востоку. Здесь прошлое умирает постепенно. Вещи, как и повсюду, исчезают, но формы сохраняются и не теряют своего значения несравненно дольше, чем на Западе.
Заполняющие музейные залы посетители наверняка пришли сюда не для того, чтобы набраться интеллектуальных или эстетических впечатлений. В музей приходили целыми семьями. Женщины с грудными младенцами на руках, дети разных возрастов, седые беззубые старухи, старики, поддерживаемые сыновьями и внуками. И все, как один, бедно одетые, маленькие, худенькие. Только совсем молоденькие девушки в развевающихся, сказочно ярких сари (даже заштопанные, выцветшие, они сохраняют свое изящество) так и светились нежным очарованием цветов, которые распускаются лишь на один миг.
Эти люди заполняли преимущественно залы первого этажа, отведенные под скульптуру. В благоговейной сосредоточенности посетители переходили от статуи к статуе, от витрины к витрине, смиренно созерцая богов — танцующего Шиву и Шиву, вселяющего ужас, грозную богиню Кали, погруженного в размышления Вишну и добродушного Ганеша с животом сибарита и головой слона. Губы этих людей беззвучно шевелились, а ладони молитвенным жестом складывались на уровне лба. Сюда их привело не любопытство, а благочестие.