Бомбей не желает нас отпускать. Мы должны были выйти в море двенадцатого в полдень, но в наш док водворили огромного «грека» с грузом шотландских пони. Он так долго маневрировал в шлюзах, что прилив кончился и нам пришлось ждать до одиннадцати вечера.
Теперь уже и пропуска потеряли силу. Люки задраили еще утром. Мы снова обречены на палубное существование. Индия осталась позади, хотя она все еще рядом, за бортом. Она послала нам на прощание делегацию, так и излучающую кротость и обаяние. На набережной, в тени склада, сидят на корточках девочки, одетые в пестрое тряпье. Старшей не больше шести лет. В ноздрях блестящие колечки, на тоненьких ручках и ножках позвякивают браслеты. Они поочередно — поодиночке или парами — выходят вперед и танцуют; их руки совершают очаровательные, по-детски угловатые движения.
После каждого выступления из пролома в стене выглядывают матери маленьких танцовщиц. Бросая по сторонам пугливые взгляды, они проверяют, не видно ли поблизости полицейского, а потом мягкими шагами цыганок подходят к борту и, разметая складки вылинявших сари, протягивают к нам руки. Мы приносим им банки с соками. На сей раз это хорошие соки. Те, которые служили нам валютой в Акабе, были опечатаны баталером после проведенной в Бомбее санитарной экспертизы.
Со стороны бассейна релинг облепили бурые ястреба. Ежеминутно кто-нибудь из них молниеносным скользящим движением ныряет в узкую расщелину между двумя кораблями, чтобы поймать в воздухе брошенный через борт кусок. Голоса птиц нежны и жалобны — трудно поверить, что они вырываются из хищно изогнутых клювов.
Я спускаюсь в каюту. Растянувшись на койке, пытаюсь читать. Очень душно, пальцы оставляют влажные следы на страницах книги. Через окно я вижу высокий борт «грека», над ним угловатый фрагмент палубной надстройки, желтый вентилятор, два прямоугольных иллюминатора и в правом верхнем углу кусочек портового крана. Эта композиция в модернистском стиле двадцатых годов медленно темнеет. Буквы становятся неразличимыми. Из репродуктора плывет приглушенная индийская музыка — ритмичный звон струн, переливы бубенцов, плаксивый голос певицы, протяжно ведущей мелодию и вдруг неожиданно меняющей ее тональность и темп. «Я еще в Индии», — думаю я.
На палубе надо мной раздается шум. Множество ног топает по железным ступенькам. Я узнаю голос электрика.
— Что ты принес, болван?! — вопит он, — Давай длинный кабель.
На палубе что-то передвигают, что-то устанавливают на крышке заднего люка. В потемневшем окне я вижу сгрудившиеся у борта «грека» расплывчатые фигуры. «Подключай!» — кричит кто-то. И внезапно горестные причитания индианки заглушает абсолютно металлический рев репродуктора: «Чао, чао, бамбина…». Начинается вечерний киносеанс под открытым небом.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕРЕЗ КРАСНОЕ МОРЕ
Нас ждет долгий, безостановочный путь по морю. После стольких неожиданностей, открытий, разочарований и волнений, после возбуждающе непривычной обстановки — это словно перспектива спокойной жизни на пенсии. По темно-синему морю пробегают небольшие быстрые волны, по небу плывут мелкие кучевые облака. Пока мы не встретили ни одного судна.
Большую часть времени я провожу в каюте, вызывая на листах бумаги образ другого, уже ушедшего мира — живущего в постоянной изнурительной тревоге, в обстановке повседневной жестокости и упорной надежды, мира, в котором я когда-то мысленно жил, мечтая о безмятежных далеких путешествиях. Случается, я так глубоко погружаюсь в него, что, отложив перо, ощущаю чудодейственное избавление. Я выхожу на палубу, и все вокруг кажется мне совершенно новым.
Морской пейзаж, когда с ним сталкиваешься изо дня в день, приобретает черты некоторой условности, подобно превосходной театральной декорации или заднику панорамы в кино. Может быть потому, что нельзя произвольно проникнуть в глубь него, и потому, что нам постоянно сопутствует с виду совершенно неподвижная линия горизонта. Это помогает сосредоточиться.
Однажды, сидя в шезлонге у борта, я оторвался от рассказов Бабеля и почувствовал себя так, словно меня неожиданно «катапультировали» в совсем другую действительность. Только что меня окружала подлинная до ощутимости атмосфера дореволюционной Одессы, запах нефти, чая и водки — и тут же широта голубого волнующегося пространства. Где я нахожусь? В Индийском океане.
Приходится прилагать усилия, чтобы не забыть о море. Только тогда видно, как беспрерывно оно меняется, сколько может показать прекрасного. Стоит повеять ветерку, как оно облекается в другие цвета. Потемневшую поверхность внезапно пересекают длинные полосы зелени, все время меняющей свои стальные оттенки. Перед носом судна в поясе серебристого предвечернего сияния неожиданно появляется извергающий пену кашалот — живое напоминание о библейском левиафане.
Я стараюсь не пропускать закатов. Часто они бывают банальны, разыграны небрежно, на скорую руку. Но случаются и тщательно, с большой режиссерской изобретательностью отработанные спектакли, насыщенные поэтическим чувством. В прозрачной пустоте перистые облака повисают в виде легчайших золотистых плюмажей, а под ними вытягиваются по диагонали темные хвосты лежащих ниже облаков, тень от которых дрожит на поверхности воды, усеянная мельчайшими сверкающими чешуйками розовой слюды.
Ежедневно мы получаем обратно по часу того времени, которое отдавали, когда ехали в ту сторону.
Семнадцатого ноября после полудня мы миновали лиловые, потрескавшиеся скалы Адена. Потом нам встретились дельфины — самое большое стадо, какое мне до сих пор приходилось видеть. Они спешили, энергично выскакивали из волн. Доплыв до нас, они повернули и густым косяком помчались возле носа. Дельфинов было около сорока. Я смотрел на них с очень близкого расстояния. Трудно уследить за их движениями. Они носятся, как торпеды. Когда они выскакивают, у них закрываются глаза (может быть, их слепит солнце?), а на мордах открываются круглые дыхательные отверстия. Некоторые переворачиваются в воздухе и падают в воду боком. Часто они весело кувыркаются под водой. Но ни разу один не задел другого. Я не мог налюбоваться четкостью этих упражнений. И их темпом, безусловно воплощающим чистую радость. С волнением я следил за ныряющими животными, восхищенный чудесным сочетанием механики и жизни. Как они это проделывают? Серебряная полоса поперечного хвостового плавника направлена вглубь — он похож на пропеллер, работающий на полных оборотах.
Начинает чувствоваться близость пролива. Корабли, разбросанные доселе в огромном пространстве, чаще показываются на горизонте. Невидимые еще берега все ближе и ближе придвигаются к нам. Проходя через Баб-эль-Мандеб, мы пробирались в гуще других судов, словно среди роя светлячков. Уже спустилась ночь, светлая и прозрачная. Небольшой месяц стоит в самом зените между салатными барашками облачков. Из моря серыми призраками подымаются скалы. Монотонно мигает морской маяк.
И вот опять Красное море, душный желоб в середине раскаленной пустыни. Воздух — горячий компресс. Суда непрерывно движутся на север и на юг. Мы проплываем мимо голых красных островов, грубо вырубленных из камня, словно начатые и заброшенные скульптуры, или перерезанных пополам, с четкими слоями, по диагонали спускающимися к морю. С левого борта появляются силуэты африканских гор — они виднеются вдалеке, на фоне размытого багрянца заката, плоские, принимающие тот же свинцовый оттенок, что и тучи над ними.
С левого борта во мраке полыхают желтые факелы нефтеперерабатывающего завода в Суданском заливе. Ловцы кораллов, очевидно, ложатся спать в своих лачугах, сооруженных из бочонков из-под бензина и старых мешков, а на набережных Порт-Судана докеры монотонно бормочут заклинания в глубине пароходных трюмов. С другой стороны, за невидимым горизонтом, портовые сторожа в Джидде перебирают четки. Жизнь повсюду вокруг нас — по берегам и далеко в глубине суши — идет своим извечным порядком, как и в глубокой древности; пока еще она остается прежней, но благодаря сближению с техникой начинает двигаться, подталкиваемая ею, навстречу бурным метаморфозам. Эта ночь является частицей исторического момента. Она вмещает в себя множество одновременно свершающихся событий, близких друг другу понятий. Средневековый феодализм, традиционная набожность ислама, <арабский социализм», африканский национализм, борющийся с племенной разобщенностью, крайняя нищета и крупнейшие нефтяные бизнесы, караваны верблюдов и международные авиационные линии — все находит в ней место по законам современной действительности. Именно сейчас, в данный момент, рождается новый мир. Каким же он будет?