Прямо из ворот порта попадаешь на широкий проспект с тенистой аллеей посередине, усаженной пальмами, платанами и апельсиновыми деревьями, мелкие плоды которых поблескивают в темной листве, как елочные украшения.
На эту импозантную эспланаду выходят фронтоны солидных городских домов — типичной «недвижимости», обладающей, без сомнения, длинной историей семейных успехов и ипотечных записей. Попадаются там и современные административные здания или универмаги, но общий тон создают длинные венецианские окна с жалюзи и крыши, покрытые рифленой средиземноморской черепицей — зеленой, красной или рыжей.
Однако девятнадцатый век представлен только приморским фасадом города. Вглубь ведет запутанная сеть улочек и переулков, крутых, капризных, часто шириной не больше коридора старомодной квартиры. На этих улочках поперечные вывески магазинов почти достигают противоположных белых стен, эркеры и засаженные цветами балконы соприкасаются, а находящиеся в слишком близком соседстве окна закрыты цветными тентами. На многих из этих улочек нет тротуаров (для них просто не хватает места), на некоторых мостовых мелкими разноцветными камнями выложены замысловатые узоры.
Еще с моря мы видели на двух близлежащих холмах развалины каких-то крепостей или замков, но пока мы не стали их искать, поддавшись очарованию живого города. Теперешняя жизнь, а не старина казалась самой существенной чертой его настроения. Жизнь безусловно провинциальная, может быть, без большого честолюбия или полета, но столь естественно связывающая современные требования со старинной архитектурой и теснотой, словно избрала для себя такие рамки согласно своим привычкам и склонностям, не чувствуя их анахронизма, не возводя его в культ, но и не испытывая раздражения. Моросил мелкий дождь. Блестели мостовые, блестели автомобили и зонтики прохожих. Однако на улицах и в пассажах движение было очень бурным, хотя и лишенным южной крикливости или возбужденности. Люди важно раскланивались друг с другом, останавливались перекинуться несколькими доброжелательными фразами. Спокойное звучание голосов, сдержанность жестов гармонировали с мягкостью влажного воздуха.
Огненный темперамент Андалузии (так же как многократно воспетая красота андалузских женщин) казался мифом. Разве что такое самообладание служит внешней маской, скрывая пылкость чувств. Нам, однако, эта атмосфера буржуазной степенности была необычно приятна. Мы с удовольствием погружались в нее, отдаваясь течению петляющих улиц, лениво осматривая витрины магазинов, заходя в винные погребки, чтобы возле оцинкованной стойки среди рабочих в тиковых блузах и надвинутых на ухо беретах выпить стаканчик густой янтарной малаги.
Все наши маршруты неизменно заканчивались на тихой вымощенной камнем площади перед порталом огромного собора в стиле барокко. Очевидно, здесь сходились дороги старого города. Серая, произвольно расчлененная громада собора высоко вздымалась над окружающими домами. 01 одной из двух его башен была отсечена половина. Удивительный был этот барокко. Богатый и одновременно строгий, преувеличенно удлиненный в пропорциях и в то же время похожий на романский стиль благодаря тройным аркам окон. Рядом стояло небольшое прямоугольное здание с покатой крышей, связанное с храмом низким, очевидно монастырским, флигелем. Сооружение это с архаическими глиняно-каменными стенами, почти без окон, напоминало заброшенный сарай. Но за углом, со стороны ближайшей поперечной улицы, простоту этой конструкции неожиданно оживляло богатство украшенного акантом готического портала. Внутри собора было множество колонн и боковых часовен, его свод составляли несколько овальных куполов, а часть нефа была огорожена решеткой. Здесь царила аскетическая пустота — голые побеленные стены, балочные перекрытия плоского потолка и маленький алтарь в стиле барокко, стоящий на каменных плитах пола. Объяснения церковного сторожа помогли понять, за счет чего создается не исчезнувшее с веками ощущение импровизации. Этот собор был когда-то мечетью. Его стены помнили времена каидов.
До сих пор мы не замечали следов мавританского прошлого Малаги. Живой организм города столь успешно поглотил их потому, что арабы покинули страну, не оставив наследников. Теперь мы стали обращать внимание на немногочисленные признаки их пребывания. В одном месте двойная аркада, в другом — оконная решетка искусной работы либо квадратная башенка с лоджией.
Городской музей, расположенный неподалеку от собора, разместился в тщательно обновленном небольшом дворце мавританского патриция тринадцатого века. Очарование и изящество его архитектуры казались современными по сравнению с чисто европейским строительством той эпохи. Укромные дворики с небольшими водоемами, легкие нарядные воротца, внутренние галереи, опирающиеся на филигранные колонны, изящно украшенные резьбой и орнаментом потолки — все свидетельствовало о гедонизме и утонченных вкусах прежних хозяев этой земли. Только здесь мы открыли для себя тот самый блеск арабской цивилизации, который не всегда легко найти на мусульманском Востоке.
Собрание музея ограничивалось картинной галереей — небогатой и не очень интересной. Среди произведений старого искусства заслуживали внимания два прекрасных портрета монахов кисти Зурбарана. В остальном преобладали плохие копии и работы третьеразрядных учеников испанских школ периода расцвета стиля барокко. Залы на втором этаже были заполнены творениями местных знаменитостей девятнадцатого века. Там безраздельно господствовала помпезность. Патетические высокопарные жесты, сентиментальные символы — театр истории, театр чувств, единственной формулой которого является высокопарность. Мы попали в атмосферу детства Пикассо. Полотна этих декламаторов были первыми словами искусства, какие ему довелось услышать. Ведь создатель галереи Антонио Муньос Деграин был его первым учителем. Вереницы благородных призраков, патриотические пророки, бурно жестикулирующие на фоне исчерченных молниями небес, мрачные герои, скачущие над пропастями на взмыленных лошадях, — все очень большое и очень синее. В середине длинной стены находилась маленькая застекленная витрина, в которой лежала пожелтевшая фотография художника, несколько исписанных бисерным почерком листочков и два подкрашенных акварелью карандашных рисунка. На рисунках — выразительные фигуры стариков и стершиеся, старательно выписанные детской рукой посвящения. Никто из нас не знал испанского, но на табличках была написана фамилия автора: Пабло Пикассо и указан возраст: под первым — девять лет, под вторым — десять.
— Да, он тогда учился у Антонио Муньоса, — подтвердил экскурсовод. — Оба эти эскиза он подарил учителю. Закутанный в плед старик — его дед.
Мне вспомнилось интервью с Пикассо, на которое я наткнулся в одной монографии.
«Если бы во времена моего детства существовал обычай устраивать выставки детского искусства, — говорил автор «Герники», — я не смог бы принимать в них участия. Уже десятилетним мальчиком я рисовал, как Рафаэль».
В этих словах, очевидно, скрывалась провокационная буффонада. Рисунки за стеклом не имели ничего общего со зрелым мастерством эскизов Рафаэля, но их безусловно не постыдился бы ни один художник академического направления девятнадцатого века.
Не далее как накануне вечером мы вели на корабле один из тех бесплодных споров о современном искусстве, в которых неизбежно используются доводы вроде того, что «любой ребенок так сумеет» или что деформация — это уловка, к которой прибегают, пытаясь скрыть отсутствие мастерства. То, что мы сейчас увидели, могло послужить контраргументом только в дискуссии, не относящейся к искусству. Это был редкостный пример умения повторять, но не говорить самому — с помощью цвета и формы, — хотя такая способность часто бывает прирожденной, результатом детского инстинкта. Глядя на эти прекрасно выполненные рисунки, я думал, что они с таким же успехом могли предсказывать карьеру добросовестного чиновника или виноторговца. И, как никогда до сих пор, я понял таинственный героизм художественного гения Пикассо.
Ресторан «Эль Пимпи» порекомендовал нам агент, попросив, однако, проявить снисходительность. Что поделаешь, сезон корриды кончился, а Малага — город провинциальный, она немногое может предложить. Мы сидели в большой мрачной комнате. Когда-то здесь находилась конюшня для почтовых лошадей. Маленькие окошки были прорезаны под самыми балками потолка. На стенах висели сети и тамбурины, над огромным камином чернела голова быка, окруженная бандерильями. Занято было всего несколько столиков. Молодые люди, как близнецы похожие на наших бородачей, шепотом флиртовали с пышными черноглазыми сеньоритами. На эстраде расположился джаз-оркестр — три двадцатилетних паренька, играющие воодушевленно и жизнерадостно, скорее для себя, чем для пустого зала.