Любителю поразмышлять на исторические темы Малага дает неограниченные возможности. При входе в Алькасабу, у склона холма, сейчас ведутся раскопки остатков римского театра. Некоторые фрагменты этого здания, столбы колонн и резные капители, можно найти в самой Алькасабе. Арабские строители использовали их для украшения дворца.
Римские арены также напоминают расположенную неподалеку современную арену боя быков. Она видна со стен дворца, обращенных к берегу моря. Возле круглых трибун — модернистское здание администрации, немного подальше — труба бойни, стоянка автомобилей, конюшни, лазарет. Целый развлекательно-потребительско-животноводческий комбинат.
Энтузиасты корриды утверждают, что это не спорт, а искусство. Однако, какое бы ни существовало о ней мнение, это безусловно промысел. Но и в таком прозаическом облике она остается культурным явлением, не менее поразительным, чем остатки финикийского, римского или арабского владычества. Ее начало уходит в глубь так называемых сумерек истории, и никто сегодня уже не может с полной достоверностью их осветить. Рассказывают о завезенном римскими легионами из Персии культе Митры и связанных с ним таинствах боя быков. Древность традиции делает вполне правдоподобной такую церковную родословную корриды. На этой древней земле, с незапамятных времен засеянной зернами верований Востока, все имеет некоторое отношение к мифологии. И у подножия финикийских, римских и арабских стен практическая схема нашей цивилизации создает множество неожиданных перспектив. Можно было, например, попытаться составить религиозно-бытовую монографию бифштекса из Малаги. Она в свою очередь явилась бы достаточно типичным проявлением европейского образа мыслей, распространенного в самых северных районах материка.
На корабль грузили изюм, вино в оплетенных ивовыми прутьями бутылях и тюки какой-то прессованной травы; к борту их подвозили запряженные мулами платформы. Солнце снова ярко светило на безоблачном небе, а люди блаженно улыбались, несколько неуверенными шагами прогуливаясь по палубам. Их сердца подогревались тихим весельем малаги. Только Длинный Янек, симпатичный бородач с «моей» вахты, грустно лежал в каюте на корме с забинтованной и залепленной пластырем головой. Господин Пикассо и капитан забрали его прямо из тюрьмы, где он провел минувшую ночь из-за чрезмерной симпатии к Испании. По-видимому, он выражал ее с импульсивностью, которая вызвала беспокойство полиции. Представители власти в своих шляпках с лакированными ремешками, которых мы со спины приняли за опереточных персонажей, на деле оказались людьми, лишенными чувства юмора, но зато склонными к решительным действиям.
— Так же как в Южной Америке, — говорили опытные моряки, — наткнешься на фараонов, так они тебе сперва морду набьют, а потом только поинтересуются, в чем, собственно, дело.
Разбросанные у подножия серо-зеленых гор белые и розовые кубики домов, разноцветные крыши, испещренные полосками жалюзи окошки, серые башни собора и резные кружева развалин долго еще притягивали наши взгляды, пока полностью не расплылись в легкой дымке.
Ночь застала нас у входа в Гибралтарский пролив. Африка еще раз приблизилась к нашему борту выдвинувшимся далеко в море серпом огоньков Сеуты. Справа от нас торчала фантастическая скала Гибралтара; она была немного темнее ночного неба и, как елка, оплетена гирляндами сверкающих лампочек. Над нами повисли яркие неподвижные звезды. На воде танцевали красные, зеленые и белые огоньки. Экран радара показывал узкое пространство между мысами суши и — похожие на рассматриваемые в микроскоп кровяные тела в артерии — точки судов, ползущих в обоих направлениях.
После выхода в Атлантику что-то внезапно изменилось. Не только в мире, но и в нас. Начавшийся день был солнечным, дельфины прыгали на волнах, но дыхание пространства как бы стало учащенным, и само сверкание погожего дня казалось временным и ненадежным. Наши сердца начали биться в ускоренном неспокойном ритме, будто человек неожиданно перешел ту границу жизни, за которой начинаешь ощущать стремительный бег времени. Расстояния сокращаются, события развиваются слишком быстро, изменения происходят скачками без всякого предупреждения.
Когда мы ехали в ту сторону, мы покидали область раннего осеннего ненастья. Впереди была страна вечного солнца и чужих забот, и в ходе нашего существования мы словно раскрывали какие-то скобки, чтобы приостановить или замедлить течение повседневного жизненного повествования. И вот теперь мы закрывали эти скобки к нашему сожалению, но в то же время и к радости. На карте длинная линия рейса в самом конце была изломана острыми поворотами, повторяющими сложные очертания берегов нашей маленькой тесной родины — Европы. Теперь уже скоро мы снова ощутим все ее разнообразие и как нечто само собой разумеющееся примем ее глубокие внутренние противоречия. Пока, однако, наше воображение действовало еще согласно перспективе широкого горизонта, и политическая дезинтеграция мира, за динамическим движением которой мы следили в пути почти невооруженным глазом, казалась нам менее существенным явлением по сравнению с более медленным, но столь же упорным процессом его цивилизационной унификации.
Горизонт сужается все заметнее. Как здесь близко! За несколько часов от мыса к мысу, от залива к заливу. И небо все ниже, и дни короче.
Мы только что обогнули мыс Сан-Висенти при прекрасной погоде, и вот уже тяжелая бортовая волна, которая в сером тумане отсвечивает свинцовым блеском, подгоняет нас к мысу Финистерра. А вот и Бискайский залив; несмотря на ранний час, уже спустились сумерки, насыщенные холодной изморосью.
На следующее утро еще более сильная волна с кормы гонит нас по Ла-Маншу. Палубы покрываются росой. Капельки росы усеяли ворсинки синей куртки первого помощника, который после вахты приходит завтракать. Он с хрустом растирает покрасневшие от холода руки.
— Ну что ж, — говорит он, — третье декабря, ничего не поделаешь.
Пресловутые «белые скалы Дувра» едва маячат в тумане. Мы все больше углубляемся в водянистую серость севера. Команда уже говорит только о покупках в Кильском канале. Это их «валютная» привилегия. Длинный Янек, все еще облепленный пластырями и с огромным синяком под глазом, бегает с ценником и списками заказов. Устраиваются затяжные совещания. Заказы оставят на первом шлюзе в Брунсбюттеле, а на последнем моряков уже будут ждать аккуратные пакеты; на каждом ярлыке будет написана фамилия покупателя.
Ветер усиливается, достигает девяти баллов, но ночью он стихает, чтобы назавтра сорваться с не меньшей силой.
В неглубоком волнующемся устье Эльбы мы остановились пятого декабря около восьми часов утра. Мы принимали на палубу всех лоцманов, проводивших ночью корабли в противоположном направлении. Они приплывали с плавучей базы на маленьких овальных моторных лодках, которые просто исчезали в провалах среди гнилостно-зеленых волн, чтобы снова затем, точно пробки, выскочить на их хребты. Каждая такая лодчонка долго болталась у нашего танцующего борта, прежде чем человек в прорезиненном плаще, с которого стекали струи воды, ухитрялся выбрать подходящий момент и отчаянным прыжком вскочить на штормтрап. Через мгновение над релингом показывалось мокрое, одеревеневшее от ветра и соли лицо со стиснутыми челюстями. Вахтенный отводил лоцманов в кают-компанию, заботливо поддерживая их под руку. Там они тяжело опускались на стулья и будто ощупью брали закоченевшими пальцами принесенные стюардом кружки горячего кофе. Пили они молча, закрыв глаза, и только через некоторое время их щеки и губы приобретали достаточную подвижность, чтобы улыбнуться. Тогда они с облегчением вздыхали, начинали осматриваться вокруг и шарить по карманам в поисках трубок.