Когда на следующий день, покидая Гамбург, «Ойцов» приближался к зданию управления порта, на борту поднялась радостная суета.
— Вахтенный, к флагу! — приказал капитан.
— Сейчас будет наш гимн! — сказал Михаил, стоявший рядом со мной на палубе.
Я увидел на суше бело-красный флаг, медленно плывущий к верхушке парадной мачты. В ту же минуту загудел металлический голос громкоговорителя, пожелавший нам — сначала на немецком, а затем на польском языке — попутного ветра и благополучного возвращения в Гамбург.
Михаил толкнул меня локтем:
— Сейчас.
И действительно, с берега грянули звуки мазурки Домбровского[7]. Флаг опустился, снова поднялся, а «Ойцов» ответил церемонным поклоном флага на корме.
На море правила хорошего тона соблюдаются со всей строгостью. К подчиненным обращаются на «вы» и даже в приказах мелькает вежливое словечко «пожалуйста». Жизнь на борту имеет свои традиции, которые порадовали бы сердце Манна. К ним относится, в частности, утренний обход судна капитаном по воскресеньям.
Первый такой обход состоялся на следующий день после отплытия из Гамбурга. Перед завтраком в мою дверь постучали. Я брился в ванной. Решив, что это стюард, я с намыленным лицом выглянул оттуда и довольно бесцеремонно крикнул: «Войдите!».
На пороге стояли капитан, первый механик и баталер — все трое в мундирах и форменных фуражках, в черных галстуках, нарядные и торжественные. Они козырнули, и даже Михаил, с которым мы уже были на «ты», держался официально и церемонно. Смущенный, я начал извиняться за свой вид.
— Не обращайте на нас внимания, — сказал капитан.
Он окинул взглядом каюту, а баталер с записной книжкой и карандашом в руках ждал его замечаний. Затем капитан задал мне несколько вопросов. Как я спал? Как себя чувствую? Доволен ли каютой? Не нужно ли чего-нибудь?
Мне ничего не было нужно, и я облегченно вздохнул, когда, снова откозыряв, они ушли.
В дальнейшем я привык к этим воскресным визитам и больше не позволял застичь себя врасплох. Я встречал утренних гостей в подобающем виде, но до конца так и не смог избавиться от некоторого смущения. Установившиеся между нами дружеские отношения переставали существовать в эти минуты. На несколько мгновений дружба уступала место уважению, чувство симпатии — вежливости. И я никогда не пытался нарушить эту традицию. Я знал, что такое периодическое напоминание о судовой иерархии, о правах и обязанностях каждого — не пустая формальность. Не следовало забывать, что может наступить момент, когда от человека, которого мы привыкли называть фамильярно Володей, будет зависеть наша судьба, и тогда будут решать не дружеские отношения, а приказы. Строгая сдержанность капитана во время его воскресных хозяйских осмотров подчеркивала, что дело здесь не только в простой вежливости. И повторяющийся еженедельно ритуал был своего рода необходимой тренировкой. В субботу вечером мы прощались с Володей, а в воскресенье утром встречались с капитаном и беспрекословно подчинялись ему.
Прохладный солнечный день на Северном море подходил к концу. Синие валы с гребнями, украшенными ослепительно белой пеной, мутнели и становились ниже. Мы снова приближались к берегу. Перед Флиссингеном мы долго стояли на рейде и только в сумерки вошли в устье Шельды. А потом опять «по ржи, по ржи». Голландские и бельгийские лоцманы, обходя корабли, идущие нам навстречу, ведут наше судно в Антверпен.
В конце лета и начале ранней осени стояли вялые и унылые дни. То бледное солнце, то мелкий дождик. Ультрасовременные автомашины забили до отказа мостовые старинных улиц Антверпена. Я бродил по городу с удостоверением услужливого стюарда в кармане. Это нарушение закона не вызывало во мне никаких эмоций. Пожалуй, я даже испытывал некоторое злорадство, вспоминая гневную решительность чиновника бельгийского посольства в Варшаве, отказавшего мне в визе. Все равно насладиться Антверпеном в полной мере мне не удавалось. Был понедельник — музеи и картинные галереи закрыты, а на рестораны не хватало денег.
Мне оставалось только любоваться старинными фламандскими домами с островерхими, ступенчатыми крышами, тяжеловесной роскошью северного барокко, легкостью стрельчатых готических башен, вонзающихся в небо над узенькими улочками, и оживленным движением на просторных заросших бульварах, напоминающих бульвары Парижа.
Мещанская солидность Гамбурга была здесь разбавлена французским изяществом. Но, как ни странно, все отклонения от этой буржуазной солидности и «благопристойности» казались не столь резкими.
На улице Рубенса стоит дом Рубенса, весь в барочных выкрутасах. Картуши, урны, балкончики, барельефы, вычурные фигуры. Дом был открыт. Из роскошных, прекрасно сохранившихся комнат давно уже выветрилось живое тепло, и в торжественной тишине пустых залов, мрачных альковов с балдахинами на крученых столбах, среди каминов, резной мебели, зеркал и сверкающего паркета витал лишь дух патетически чувственной хореографии, как тревожное воспоминание о великолепном блефе, бывшем когда-то правдой эпохи. Мастерская, занимавшая целое крыло здания, с галереей на уровне первого этажа, с огромными окнами, смотрящими в сад, полный статуй, беседок и стриженых кустов, была под стать богачу, великому патрицию искусства.
Следующая возможность сойти на берег представилась только к вечеру. Семнадцатилетняя дочь поставщика ван Хулле, она же представитель фирмы, появилась на «Ойцове» с портфелем, полным ценников и накладных. Я встретил ее в каюте Михаила, где она с купеческой деловитостью и девичьим изяществом оформляла сделку но продаже машинных масел. Переговоры велись на польском языке. «Я выучила язык, потому что мы обслуживаем польскую линию», — объяснила она деловито. Вскоре, как будто невзначай, в каюту заглянул первый электрик и пригласил всех пойти куда-нибудь потанцевать. Юная ван Хулле вежливо отказалась, сославшись на занятость, но предложила подвезти нас на своей машине. Я снова отправился с документами стюарда. Электрик сразу же взял инициативу в свои руки и, хотя и не помнил адреса, указывал дорогу. «Налево, прямо, еще раз налево», — командовал он.
Мы сошли на окраине города, где среди ветхих, низких хибарок торчали угловатые коробки доходных домов, а прохожие (мужчины в шкиперских фуражках и женщины с корзинами овощей и рыбы) напоминали жителей маленького рыбачьего поселка. Электрик уверенно повел нас.
— Приглашаю на хрустящий картофель, — сказал он, толкнув застекленную дверь маленького бара.
Внутри бар напоминал дешевое бистро на одной из парижских окраин. Четыре мраморных столика, музыкальный шкаф, зеркало с рекламой пильзенского пива, а в глубине длинная стойка с кранами и батареями бутылок за стеклом. Хозяйка бара посмотрела на нас, внимательно прищурив глаза. Затем ее крупные, крепкие зубы сверкнули в приветливой улыбке:
— Bonjour, Mietek. Qa va toujours?[8]
Это была полная, грудастая женщина с темными усиками над верхней губой, густыми черными волосами, спадающими на лоб, и прямым носом греческой богини. Над широким декольте, открывающим атлетические плечи, покачивались продолговатые серьги.
Мы сели за столик у входа.
— Здравствуй, Жоржетта, — сказал электрик. — Хрустящий картофель, comprends?[9] Wie immer[10]. И пиво. Bier[11].
Жоржетта не торопилась Она спокойно протирала стаканы, казавшиеся в ее руках необычайно хрупкими.
Напротив нас, у противоположной стенки, трое мужчин шептались о чем-то с видом заговорщиков. Плохо одетые, небритые, с лицами, отекшими от водки, они были поразительно похожи на завсегдатаев какой-нибудь кооперативной столовой в польской деревне. Один из них, толстощекий, с редкими прядями желтых волос, прилипших ко лбу, наблюдал за нами исподтишка бесцветными, бегающими глазками.
У самой стойки, склонясь над кружкой пива, одиноко сидел старичок в потертом синем пиджаке с металлическими пуговицами и в шкиперской фуражке с якорем.