АНТВЕРПЕН — СУЭЦ
Впереди много дней пути. Остановка будет только в Порт-Саиде. А пока — плывем и плывем. И как тут не вспомнить избитое сравнение (ведь трюизмы обязаны своим успехом именно меткости выраженных в них наблюдений): путешествие — как жизнь. Разница лишь в том, что жизнь — путешествие, из которого не возвращаются.
Мы постепенно выходим из северных холодов и туманов, оставляем позади косые дожди над зелеными водами Ла-Манша, пробиваемся сквозь темно-синие волны Бискайского залива. Ветер становится теплее. Правда, по утрам еще стоит туман, но когда в полдень он рассеивается, то над нами уже не бледное, холодное небо наших краев. Здесь оно так и сияет, радуя глаз своей глубокой синевой.
Утром пятнадцатого мы огибаем мыс Финистерре и берем курс на юг. Море успокаивается и приобретает изумрудный оттенок. За бортом появляются дельфины. Судно мерно покачивается и вибрирует. В огромном машинном отделении работают сотни сложнейших механизмов, вздрагивают стрелки на щитках десятков приборов, в неутомимом ритме — вверх и вниз — движутся поршни, мигают зеленые и красные глазки сигнализации. А в результате всей этой механической магии вращается толстый стальной вал, блестящий стержень которого врезается в железную стенку кормовой переборки.
Мыс Сан-Висенти мы минуем на небольшом расстоянии от берега. Волны с шумом разбиваются у подножия отвесной скалы, увенчанной обелиском маяка и белыми монастырскими стенами. Маленькие весельные лодки снуют вокруг нескольких крохотных катерков. Здесь ловят сардины. Навстречу все чаще попадаются порожние танкеры, идущие с Ближнего Востока.
Гибралтарский пролив проходим ночью. Кинофильм в кают-компании, затем продолжительное бдение в каюте у Михаила и, наконец, уже в постели чтение Корана, который должен помочь мне скоротать время. И все-таки меня одолевает сон. Просыпаюсь только на мгновение, чтобы успеть заметить в иллюминатор красный огонек маяка — то ли из Танжера, то ли из Сеуты. А наутро — яркая, покрытая брызгами пены синь не оставляет сомнений, что мы уже в Средиземном море.
Стрелки часов теперь ежедневно приходится переводить на час вперед. Мне немножко жаль этого времени, хотя здесь его с избытком хватает на все. Его так много, что я явно замедлил темп работы над начатой книгой. Ничто меня не подгоняет, кажется, что все успею, спешить незачем. И все-таки во мне пробуждается иррациональный инстинкт скупца, ощущение, будто я вычеркиваю эти часы из жизни. Утешаюсь мыслью, что верну их на обратном пути.
Восемнадцатого утром выныривают из тумана голубоватые холмы Алжира. Они видны в иллюминатор из каюты и в открытую дверь кают-компании во время наших трапез. А когда я загораю на палубе в шезлонге, то стоит мне оторвать глаза от книги — и передо мной встают их мягкие очертания на краю гладкой, как шелк, морской дали. Они кажутся воплощением покоя и счастья. Лишь радио упорно разрушает эту иллюзию, но и оно рассказывает далеко не всю правду. Ненависть, отчаяние, жестокость, мучения людей, умирающих под пытками, — всего этого отсюда не видно. Небо безоблачно, солнце сияет радостно и невозмутимо. Сытые, беззаботные, окруженные комфортом, мы видим лишь живописные берега. То, что происходит там, кажется абстракцией. В Боне, мимо которого мы как раз проплываем, умирают в эту минуту жертвы террористического налета, совершенного несколько часов назад, и ужас витает над опустевшими улицами. Дальше, в глубине материка, в горах Кабилии и в Катанге люди охотятся друг за другом, убивают друг друга. Где-то в экваториальном буше тлеют обломки самолета Хаммершельда, который разбился сегодня ночью при загадочных обстоятельствах. Эти новости доходят до нас вперемежку с рекламой косметики и песенкой «Дети Пирея» и не нарушают ленивого течения нашего времени.
Развалясь в шезлонгах, мы следим за летающими рыбами, любуемся холмами, смотрим на зеленую палубу, которая поднимается и опускается, как грудь погруженного в сон человека, на закрепленные вдоль бортов тракторы. Десяток миль морского пространства отделяет нас от всего происходящего так же, как тысячемильные расстояния на суше или годы и десятилетия. На наш маленький плавучий островок не проникают политические страсти и массовые психозы. Нам не угрожают ни очереди у продовольственного ларька, ни лихорадка агитации, мы не увидим в кинохронике того, что происходит совсем рядом. В четырех стенах наших квартир на суше дыхание большого мира ощущается куда сильнее, чем на бескрайних водных просторах.
Только назавтра, близ Бизерты, появится первый признак реальной политической действительности: силуэт заякоренного у входа в бухту французского авианосца, а потом прямо над мачтами с ревом промчится звено реактивных истребителей, которые прилетели с берега, чтобы сделать круг над нашими головами.
Мы огибаем скалистый остров с несколькими торчащими, как шипы, горными вершинами. Его очертания были, вероятно, знакомы еще финикийцам. К середине дня суша исчезает. Лишь время от времени мелькнет какой-нибудь маленький одинокий островок. Вблизи Пантеллерии пульс машин начинает слабеть, а потом угасает совсем. Раздается сигнал тревоги. Мы не спеша надеваем пробковые пояса и собираемся на палубе у шлюпок. Лебедки заедает, и спуск шлюпок на воду продвигается туго. Название «Пантеллерия» мне знакомо по военным сводкам. Никогда не думал, что мне доведется увидеть этот остров. Он сказочно красив. Большая гора с несколькими вершинами, подымающаяся прямо из сверкающего моря, и беленький городок, раскинувшийся у ее подножия.
С кормы бросили спасательный круг, который должен изображать «человека за бортом». Мы садимся в шлюпку и плывем за ним. Грести после ограниченной свободы движения на корабле — подлинное наслаждение. И близость воды тоже доставляет наслаждение.
Теперь любое нарушение обычного ритма жизни — источник радостных эмоций. Стоянка затягивается, так как в машинном отделении решили прочистить фильтры. Легкое покачивание, которого на ходу не ощущаешь, создает атмосферу какой-то торжественной задумчивости. Перегнувшись через перила, я смотрю, как нос «Ойцова» то поднимается, то опускается, образуя на воде пенящиеся завихрения; они движутся и постепенно тонут, искрясь алмазным блеском.
После учебной тревоги прошло несколько дней. Единственным событием за это время было появление на судне горлицы и еще какой-то птички поменьше. Они, должно быть, «взошли на борт» близ Сицилии или Мальты и обосновались на переднем люке. Когда приближаешься к ним, они испуганно взлетают, делают несколько кругов над кораблем и снова опускаются на переднюю палубу.
К вечеру двадцать второго на экране радиолокатора вырисовываются очертания невидимого еще материка. Его первый вестник — нарядный, пестрый удод. Прилетев с востока, он садится на самую верхушку мачты и плывет с нами к берегам Египта.
Я спросил у лодочника, как его зовут. Привязывая корзину из папируса к спущенному с кормы тросу, он поднял смуглое хищное лицо и гортанным голосом ответил: «Абдул». Я втянул корзину на палубу.
Маленькая лодчонка Абдула покачивается внизу на черной воде. Другие снуют вдоль бортов. Торговцы в длинных белых одеждах, фесках и тюрбанах восклицаниями и выразительными жестами расхваливают свой товар. Некоторым удалось проникнуть на борт по трапу, спущенному для полиции и таможенников. На покрывающем люки брезенте они разложили свои товары — дешевые фигурки сфинксов и верблюдов, открытки с видами пирамид, почтовые марки в целлофановых конвертах и псевдонародные кожаные изделия.
Портовые огни, огни буев и стоящих на якоре кораблей отражаются в воде разноцветными полосами. Воздух, пропитанный запахом рыбы, тяжел и влажен.
В полночь агент повез нас — Мариана, баталера и меня — в город на своей моторке. Мы прогуливались по опустевшим улицам, вдоль спящих домов с темными подъездами и потухшими окнами. Геометрическая планировка широких, прямых улиц усиливала впечатление безжизненности и скуки. Гулко звучали наши шаги и голоса; изредка встречались белые, безликие фигуры.
— Когда-то здесь было совсем не так, — вздыхал агент. — Когда-то Порт-Саид ночью был похож на Париж. Движение, свет, музыка, толпы в ресторанах, кабаре и на улицах. Разве можно это забыть?