Выбрать главу

— Теперь публикуются только безумцы, — заметил любитель сока.

— Кстати, о безумцах, — выпалил мой знакомый и рассказал о моей ситуации.

— Глупо, однако, — сказал один из сидящих напротив, допивший свой сок.

Известный во всем городе, Роберт Стах, посмотрел на меня. Он мог ничего не говорить, все слова были сказаны выражением его лица, но все-таки он высказался.

— Ты, — воскликнул он, но быстро успокоился и продолжил. — Ты подумал, что с ней будет? Я был влюблен в нее, — он запнулся, помолчал несколько секунд, его взгляд устремился вниз, — и до сих пор… не безразличен. Ее любят все здесь присутствующие и не только. Среди всех поклонников она выбрала тебя — равнодушного к ее чувству. Далеко не каждая сможет такого искренне полюбить. И вот как ты с ней поступаешь? Вот как он с ней поступает! — обратился он к публике, как будто мы сидели в здании суда, когда суды еще существовали.

Его пытались успокоить, но он не безуспешно.

— Тебе осталось три дня, а ты сидишь здесь, обсуждаешь с нами творчество Замая — смешно. Поверь мне, у тебя есть куда более важные дела, — У меня был ответ, но я успел его высказать: знакомый потянул меня к выходу, дальнейшие речи Стаха я не слышал. Слова произвели на меня впечатления, хотя я думал об этом уже полгода.

Придя домой, мы поиграли, легли спать. Через час пришло понимание: этой ночью я не сомкну глаз. Сложно уснуть, зная, что умрешь через пару дней. Мучимый постоянной тревогой, я вышел на улицу.

Ночь была той самой, в которую склоняла чело та, которая прикосновением своей руки определяла, чем будет лирический герой известного стихотворения Бродского. Уже выключились все уличные фонари. Город был погружен во тьму, только тускло горели вывески магазинов. Раньше освещение выключали для экономии, теперь — чтобы лучше видеть звезды. Это работало, небо заполонили звезды, они были огорчены невозможностью заполнить собою все небесное пространство.

На улицах бегали дети, тут были все возраста: девять, десять, семь лет — такое становится нормой, когда последнее преступление было сорок лет назад. Теперь интроверту не скрыться в ночи, везде его преследуют люди. Дошел до самого высокого здания в городе. Десять этажей! Поднявшись на последний, долго всматривался с крыши в темноту города, но никак не мог увидеть сапог, топчущий лицо человека.

Вернувшись, обнаружил на полу спящее тело. Падать с кровати для него было в порядке вещей. В глаза бросилась семейная фотография, и тут я вспомнил…

Бледное лицо матери, мутный взгляд отца, не этого я ожидал. Все молчали. Я не считал нужным говорить и, не дождавшись от них слов, ушел. Я ожидал упреков, слез, криков, но никак не молчания. Вот так мы и попрощались… Навсегда…

Выйдя, я подошел к скамейке, на которой уже сидел мой знакомый с слепым стариком — соседом моих родителей. Он ослеп, смотря на солнце. Каждый день сидел на этой самой скамейке и смотрел на солнце, пока не ослеп. На нем была косоворотка тех времен, когда люди пытались вернуть исконный стиль одежды. Как хорошо, что это не прижилось! По выражению лиц обоих я понял, он уже знает.

— Они пожалеют о своем молчании, — сказал старик, выслушав мой рассказ.

— Они бы меня все равно не поняли, — мне вдруг показалось, что этот слепой старикашка способен меня понять.

— Знаете, — заговорил он, будто прочитал мои мысли, — был у меня друг. Давно это было, уж не упомню имени. Он вонзал под ногти иглы, чтобы нажатие каждое по клавише сопровождалось болью. «Теперь я думаю, прежде чем что-нибудь написать» — говаривал он. Однажды я его понял. На улицу вышел, стоял погожий день, взглянул на небо — солнце. Показалось мне, первый раз в жизни его увидел, так оно меня взбудоражило. И сел я на скамейку, забыв куда шел. Смотрел, смотрел, каждый день смотрел. Выходил и смотрел. Один раз меня задержали и осудили за то, что был скучным. Разные законы люди придумывали по глупости в былые времена. Сидишь ты на скамейке да посматриваешь на солнце, а тебя возьмут да в тюрьму — скучный ты, мол. Но быстро закон отменили, еще быстрее меня отпустили, и я дальше смотреть. Так я смотрел, пока не ослеп. Занятие не из полезных, да какое мне дело было? Грустно теперь только, что память о солнце в сердце слабеет, но не жалею, не буду жалеть. Если дело любишь — не жалко ради него жизнь отдать. А закон? Люди и без него находят способы себе жизнь усложнить, если не погубить.

Посмотрев на него первый раз, я увидел его утлым старикашкой, теперь его лицо преобразилось так, что я забыл о его возрасте. Тут вмешался знакомый, который начал спорить впервые в жизни.