Еще раз присматриваюсь к окнам. На такой же примерно высоте находится и кольцо баскетбольной корзины. Коснуться в прыжке кольца никогда не стоило мне особого труда. Так что, взяв разбег, я смог бы допрыгнуть и до решетки. Ухвачусь за прутья, а уж подтянуться потом на руках - плевое дело. Конечно, протиснуться между прутьев невозможно, но я хоть увижу, что делается за стеной.
"Эх, ты! - сказал я вдруг себе по поводу этих размышлений. - Как был мальчишкой, так и остаешься им. Что толку висеть на прутьях и смотреть на двор - свободы это не даст. Ни тебе, ни твоим товарищам и ни одному из тех тридцати двух человек, которые сидят здесь под замком".
Да, в амбаре тридцать два пленника. Я только что пересчитал.
Крестьяне сидят терпеливо, разговаривают мало. Лишь один то и дело чертыхается: мол, нечего было брать сдуру землю. И ругает советскую власть, которая так его обманула, "Имей я хоть слабое понятие, что затеи красных так быстро рухнут, и не мечтал бы об этой земле. Но дураков и в церкви бьют".
Большинство, однако, если и говорит, то о самом будничном. Кто корову не успел подоить, кто как раз собирался на сенокос, а кто хотел свезти молоко на маслобойню. Удивительное дело: никого не интересует, что с ним будет. Впрочем, пожалуй, нет, всех это заботит, они просто не выкладывают вслух своих опасений.
За что их сюда кинули? Все они с виду самые заурядные крестьяне. Но куда сильнее меня угнетает дру гое. Один-два человека не смогли бы нахватать столько народу; значит, бандитов много. Более того: до чего же открыто они осмеливаются действовать! Или немцы уже дошли по приморскому шоссе до Пярну?
Ко мне подходит молодой, очень живой, можно сказать, веселый парень.
- Такие двери с наскока не собьешь и между решеток не пролезешь, говорит он с усмешкой.
Он сразу вызывает у меня расположение. Тем, что угадывает мои мысли, что у него хватает силы улыбаться, что он видит во мне товарища. И я иду на откровенность:
- Идиотство - сидеть и ждать чего-то. "Идиотство" не совсем верное и уместное слово, оно
ие выражает тех чувств, которые заставляют меня исследовать двери и окна. Просто я не придумал слова поумнее.
Незнакомец соглашается:
- Само собой, идиотство.
- Мощный амбарчик!
- Своими руками в позапрошлом году новые двери навесил, - говорит он. - Доски сосновые, толщиной а два с половиной дюйма, да еще планками обшиты. Вот ведь какая чертовщина, сам для себя каталажку соорудил!
- Ты плотник?
Я не смог сказать ему "вы". Язык не повернулся, уж очень он свойский.
Парень улыбается. Чтоб не унывать, попав в такой переплет, надо быть или дубиной, или человеком сильной воли.
- У меня, брат, девять ремесел, голод - десятое. Могу и стены и печи класть, стропила подводить, лошадей ковать, торф резать и лес валить. Нашему бывшему волостному старшине, который вместе с капитаном Ойдекоппом перебаламутил у нас народ и велел вытащить меня ночью из постели, я своим рубаночком клееный платяной шкаф смастерил, с тремя дверцами. Ты сам откуда?
- Из Таллина, из батальона истребительного.
- Про батальон лучше никому не заикайся. Батальонов этих пуще всего боятся, жуть как ненавидят!.. Харьяс, тот самый старшина, про которого я говорил, и Ойдекопп совсем задурили народу голову своими разговорчиками. Дескать, истребительным батальонам приказано сжечь деревни и хутора, а крестьян - высылать и расстреливать. Словом, истреблять все подряд, чтобы немцам досталась одна выжженная пустыня.
Я как можно спокойнее и равнодушнее сообщаю:
- Они знают, что мы из Таллина, значит, им и про батальон известно.
Парень говорит понимающе:
- Вот почему они вас так измолотили.
- Волостной старшина - это такой невысокий пузатый старикан с усами?
- Он самый. Серый барон, хитрец из хитрецов. Такого нам напел, что мы чуть было в председатели исполкома его не выбрали. Да в Пярну не разрешили. Ничего себе представитель рабочей власти: восемьдесят гектаров земли!
Я показываю взглядом на людей вокруг, часть которых все еще дремлет, а часть - проснулась и занимается кто чем придется.
- За что их сюда приволокли?
- Ааду Харьяс и ему подобные сочли их красными. Примерно с треть просто новоземельцы. Нашего председателя исполкома расстреляли. Меня тут недавно милиционером назначили. Но не успел я и в мундир влезть, как уже власти лишился.
Последние слова смешат его самого. Но тут же лицо его темнеет.
- Сам виноват, - говорит он. - Надо было посты расставить. Я уже в самом начале войны затребовал из Пярну винтовки, но нам ничего не прислали. Посоветовали вооружиться охотничьими ружьями. Не захотелось затевать эту канитель с двустволками, решили ждать винтовок. Вот и угодили сюда, Только и двустволки не помогли бы, с ними против английских винтовок не попрешь.
- У нас и винтовки были, и гранаты, - бормочу я. Он вглядывается в мое лицо и советует:
- Ступай-ка ты к своим и посиди. Надо тебе сил набраться.
Я смотрю на него растерянно:
- Для чего?
- Хотя бы для того, чтобы пойти на расстрел с поднятой головой.
Только теперь осознаю с полной ясностью, какая участь нам грозит. Я все еще по-детски надеялся, что нас оставят, пожалуй, в живых, раз не прикончили сразу.
Кажется, я не сумел скрыть, как тяжело на меня подействовали его слова, потому что он поспешил смягчить их:
- Погоди... Может, оно не так еще и страшно, как кажется. Небось в Пярну тоже не сидят сложа, руки, пока тут враждебный элемент бесчинствует.
Я молчу.
Милиционер дает новый совет:
- Если у кого из вас есть партийный или комсомольский билет, заройте в землю.
Но я пропускаю совет мимо ушей, меня занимает другое. Я задаю вопрос, вертевшийся все это время у меня на языке:
- А что это за люди, которые захватили исполком и от которых мы должны... прятать свои билеты?
- Всякие. Кто из местных, есть и такие, кого тут раньше и в глаза не видали.
Я не унимаюсь:
- Значит, бандиты - это просто хуторяне?
- В большинстве все же те, кто побогаче, хотя не только, - соглашается милиционер. - За мной пришли два бывших кайтселийтчика*: один на почте служит, у другого хутор в двадцать пять гектаров, а третьим был бывший констебль.
* Кайтселийт - "Союз защиты", реакционное объединение зажиточны* землевладельцев в буржуазной Эстонии.
- А всего бандитов много? - спрашиваю я опять.
- Кто их считал? Человек двадцать - тридцать с винтовками. Это главные гады. Ну и столько же, пожалуй, прихвостней. Хотя черт его знает. Война лишила людей разума.
Больше я не выспрашиваю. Хватит с меня и услышанного. Впрочем, нет, я хочу узнать еще одну вещь. Его имя.
Мое желание не на шутку удивляет собеседника:
- Вахтрамяэ. Юулиус Вахтрамяэ.
- Соокаск. Олев Соокаск.
Соображаю, что я как бы передразнил его, но это вышло нечаянно. Милицлонеру могло показаться крайне странным желание узнать его имя, взрослый человек не стал бы с этим приставать, это мне тоже понятно. Но иначе я не мог. Я не спросил у лейтенанта его имя и теперь даже не знаю, кто ценой своей жизни спас мою. Этот малый с девятью ремеслами тоже человек стоящий, я, не хочу, не могу о нем забывать. Подсаживаясь к своим, я успеваю еще подумать, что Вахтрамяэ и Соокаск - однотипные фамилии. Вахер клен, каск - береза, клен и береза - просто деревья, мяги - гора, разновидность земной поверхности, как и соо - болото.
Нет, видно, я до самой смерти так и останусь мальчишкой.
Слышу, слышу вполне отчетливо, как женщина, пе-ребиитовавшая Руутхольму голову разорванной пеленкой, жалуется:
- Молоко у меня пропало. Какая-то старушка вздыхает:
- Откуда ж ему в грудях взяться - некормленая, непоеная.
Кто-то низким оглушительным басом гаркнул:
- Дать нам попить и поесть они все-таки обязаны. Таких тюрем не бывает, чтоб и хлеба и воды лишали.
Старуха язвит в ответ:
-. Набьют рот землей, вот и наешься.
- Уж не думаешь ли ты, Анна, будто им так желанно твое тело?