Долговязый сутулый бандит хочет оттолкнуть меня и попытаться удрать, он пригибается и заносит на меня руку. Я мигом отскакиваю и что есть силы бью его в лицо. Куда я попал, не вижу, потому что в глазах у меня темнеет, но все-таки он пошатнулся и скрючился под деревом.
Бойцы истребительного батальона оттаскивают меня. После этого двое остальных становятся разговорчивее. Но бородач продолжает молчать.
Пока бойцы истребительного батальона вылавливают лесных братьев, я сижу на опушке у шоссе. Нет сил участвовать в облаве. Руутхольм тоже отдыхает рядом со мной. Появление истребительной роты, наше освобождение и разгон бандитов изрядно прибавили ему сил. Мы сообща искали убитого лейтенанта, он даже принял участие в обыске ближайшего хутора, но скоро устал.
Нийдас и Коплимяэ преследуют серых баронов и их. приспешников. Не верится, что кроме тех троих, которых мы схватили в самом начале, нам попадется кто-нибудь еще. Я думаю о том, что местному активу, милиционеру, да и другим придется в ближайшие дни нелегко. Вахтрамяэ сам сказал мне об этом, когда мы прощались. Черт его знает, хватило ли бы мне смелости оставаться жить здесь, окажись я на его месте.
Перед нами останавливаются два грузовика.
Меня непреодолимо тянет посмотреть в боковое зеркальце машины на -свое лицо, а то все поглядывают на меня как-то чудно. Да еще глупо охают и ахают или отводят глаза в сторону. Я стараюсь удержаться, ругаю себя кокетливой девчонкой, но в конце концов залезаю все-таки на крыло и гляжусь на себя.
Да, хорошо они меня разукрасили. Вся правая сторона лица - и щека и бровь - опухли. Вокруг глаза лиловые и синие круги. Широкий красный шрам тянется от виска до самого подбородка.
Снова опускаюсь на край кювета и утешаю себя тем, что если скула осталась целой, то этак через недельку я опять стану похож на человека. Только вот нельзя, пожалуй, сразу возвращаться домой: мама испугается до полусмерти.
Женщина, которая перевязывала Руутхольма, приносит нам хлеб, молоко и сало. Я уплетаю за" обе щеки. Политрук и тот кое-что проглатывает.
- Уйду я отсюда со своим ребенком, - говорит женщина. - Сегодня же вечером. Истребительный батальон вернется в Пярну, а Вахтрамяэ не справиться одному с Харьясом и Ойдекоппом. Не дай бог опять попасть к ним в лапы!
Хочется ее ободрить, сказать, что игра харьясов и ойдекоппов все равно проиграна.
Чуть погодя раздается резкий отрывистый залп. Возвращается Коплимяэ и говорит, что расстреляли двух бандитов.
Одним из них был тот, кого я ударил. Голос у Коплимяэ какой-то чужой, лицо белое, глаза смотрят в сторону.
- Где расстреливали?
Коплимяэ показывает в сторону исполкома. В глаза мне он по-прежнему не смотрит,
- Так ты... Коплимяэ обрывает меня.
- Нет! - кричит он. - Нет! Руутхольм неторопливо произносит!
- На белый террор приходится отвечать красным террором.
- Лучше бы я не ходил туда, - жалуется Ильмар и смотрит на меня взглядом испуганного ребенка.
Я поднимаюсь.
- Не ходи, - удерживает меня Руутхольм. Я остаюсь.
- Иначе нельзя, но...
И, не закончив, Коплимяэ машет рукой и садится рядом с нами.
Выезжаем мы в четыре вечера. Руутхольм, Нийдас и я забираемся на грузовик: хотя Нийдас успел обыскать все сараи и риги вокруг, но нашего "опеля" он так и не нашел.
Двух арестованных лесных братьев мы забираем с собой в Пярну.
Четвертый, которого случайно обнаружили в стоге сена, тоже оказался не инженером Элиасом. Вот с кем не хотелось бы сталкиваться лицам к лицу.
Из Пярну Руутхольм и Коплимяэ сразу же едут дальше. Я пытаюсь удержать политрука, ведь ему так необходимо проспать спокойно хоть ночь, но все-таки он садится на мотоцикл. Не понимаю, как он сумеет протрястись на заднем сиденье два часа? Его же просто шатает. Только и удалось его уговорить, чтобы ему сразу же сделали нормальную перевязку. И на том спасибо.
Рассказать ему про Элиаса я не успел.
Жалко отставать он них, но вчетвером мы не уселись бы на мотоцикл. Ничего не поделаешь, нам с Нийдасом придется искать ночлег, потому что таллинский поезд уже ушел.
Я предпочел бы взять комнату в гостинице, но Нийдас отвергает мой совет.
- В теперешнее время самое лучшее держаться поближе к руководящим центрам, быть, так сказать, в постоянном контакте с ними. Помнишь, о чем говорили в Вали? Лесные братья уже несколько дней ждали немцев, да и здесь все настороже.
Тут и в самом деле рассказывают всякое. Своими ушами слышал, как спрашивали, когда собираются эвакуировать предприятие. Судя по разговору, один из собеседников служил в исполкоме, а другой не то в банке, не то в сберегательной кассе. Последний-то и пытался разведать насчет планов исполкома. А по-моему, там нет никаких оснований для паники. Ребята из освободившего нас истребительного батальона ходили вчера ночью к латышской границе ловить бандитов: там пока что ни слуху ни духу о гитлеровцах. По сведениям Информбюро, во многих местах идут ожесточенные бои.
Отступать с боями - это не позор, а необходимость, ужасная, конечно, но все-таки понятная. Но сдавать города без боя... Надеюсь, что хотя бы Валгу мы не сдадим так запросто.
Что же до нашего ночлега, то Нийдасу удается поставить на своем. Я не особенно с ним спорил. В конце концов, какая разница, где вздремнуть: в гостинице или еще где-нибудь.
Нийдас добивается того, что нас пускают на ночь в горком, в кабинет инструкторов с диваном. Мы перетаскиваем из соседнего кабинета еще и софу со спинкой, так что каждый получает по шикарной постели. Но увы, нам не мешало бы найти себе ночлег потише.
Тут и в полночь оживленно, как днем. Непрерывно звонят телефоны, хлопают двери, коридор гудит все время от шагов, из-за стены доносится говор, переходящий порой в громкий спор. Время от времени заглядывают и к нам: ищут работников горкома, которых мы и знать не знаем. Спим мы беспокойно, я без конца просыпаюсь. Слишком много было пережито за последние дни, слишком сильно внутреннее напряжение, чтобы спать без просыпу, а тут еще все эти голоса за стенками. Да и вообще-то я всегда плохо засыпаю, если слишком уж устаю.
Нийдас раза два встает и выходит. Таким стал нервным. До того как лечь, он все ругался, что здесь то же самое, что в Таллине: никто не знает, как далеко немцы. С людьми он сходится мигом и ухитрился поговорить даже с первым секретарем горкома. Потом разводил руками: "Партийный руководитель обязан же знать положение вещей хотя бы в пределах своего уезда, но выходит, что мы знаем больше". Что он хотел этим сказать, я так и не понял. И какими делами он занимался ночью, он мне не сказал, а сам я не спрашиваю. Пускай делает что хочет. Может, ему просто не спалось, и он выходил в коридор покурить.
На другой день нам сообщают, что мы зачислены в состав Пярнуского истребительного батальона, так что наша поездка в Таллин отпадает. Даже мне обидно, что нас разлучают со своими ребятами, но Нийдас просто в ярости.
- Человек для них ничего не значит. Я говорю не о себе, мне один черт, где выполнить свой гражданский долг - в Таллине или в Пярну. Но ты, Олев, заслужил совсем другого отношения. Тебя так тяжело изувечили, тебя надо немедленно отправить в таллинский госпиталь, а вот они...
Конечно, моя опухшая голова гудит и отчаянно трещит, но называть меня изувеченным человеком - тут Нийдас все-таки пересаливает.
- Жалко Руутхольма и Коплимяэ, - говорю я, чтобы переменить тему. Терпеть не могу разговоров о себе. Особенно в таком тоне, в каком это делает Нийдас,
Нийдас презрительно кривит губы:
- Коплимяэ - шкурник. Позавчера сразу умчался в Пярну, не сделав ровным счетом ничего, чтобы нас выручить. Да и политрук, думаешь, из одного чувства долга сразу вскочил на мотоцикл?
Бывают люди, которые всегда думают про других самое плохое. Может, и Нийдас тоже такой?
- Коплимяэ умно поступил, что, не теряя времени, мигом вызвал из Пярну подмогу, - говорю я, стараясь сохранить спокойствие. - А Руутхольм и лейтенант спасли меня от смерти.
Я мог бы сказать Нийдасу, что это его самого можно назвать шкурником, - ведь он позволил сцапать себя безо всякого сопротивления, но предпочитаю смолчать. Даже будь я железно уверен в том, что Нийдас не сопротивлялся только из трусости, все равно стыдно говорить в лицо такую неприятную вещь. Понимаю, конечно, что это доказывает не силу воли, а вовсе наоборот - бесхарактерность, но поступить иначе не могу.