Элиас ничего не сказал. Он излил все накипевшее в одном слове. Он не хотел смягчать ситуацию и даже не думал идти на попятный. В тот миг Эндель Элиас был далек от всяких трезвых расчетов. Это была безоглядность человека, доведенного до крайности. Может быть, Ойдекопп потому его и пощадил, что видел, в каком он был разброде чувств?
После этого столкновения Элиас не встречал Ойдекоппа.
Элиас встал и, не говоря ни слова, вышел. Ойдекопп не пытался его удержать. Не спросил, куда он идет и что собирается делать. Лишь проводил его злобным взглядом.
Потом, когда Элиас уже отошел и мог думать о случившемся более спокойно, он все равно не раскаивался в том, что довел Ойдекоппа до ярости. Ну и пусть считает его врагом. Элиас начал относиться к своей личной безопасности с фатальным безразличием.
Да, после того как между ним и Ойдекоппом разверзлась пропасть, у Элиаса возникло чувство, будто он освободился от каких-то пут, связывавших его по рукам и по ногам.
Он редко выходил из дома. От намерения поступить на службу в какую-нибудь городскую управу или в другое гражданское учреждение он отказался. Страшился нарваться на деятелей вроде Ойдекоппа, которые начнут его использовать неизвестно в каких целях. По-видимому, он вообще не вызывает доверия. Да и кому он нужен в Пярну как временная рабочая сила? Он ведь не останется тут надолго. Уедет немедленно, как только станет возможной поездка в Таллин.
Внешне жизнь в Пярну оставалась после прихода немцев почти прежней. Вид улиц мало меняется от того, арестовывают ли по ночам людей или нет. У госпожи Фельдман появилась еще одна пансионерка, молодая вдова с пышными формами, без конца щебетавшая о том, какие восхитительные кавалеры немцы. По-видимому, она весело проводила свои вечера. Большей частью она возвращалась после полуночи.
Элиас избегал ресторанов и пляжа. Во-первых, у него не было денег, а во-вторых, слишком угнетенное у него было настроение.
Он предпочел бы работать в хозяйском саду. Вызвался полоть грядки, поливать и всякое такое. Сперва его услуги отклонили, но потом впрягли в работу. Господин Фельдман оказался весьма неразговорчив: они часами работали рядом почти в полном молчании.
Хозяйка держала Элиаса в курсе событий. Сообщала ему, как далеко находятся немцы от Таллина и что происходит в доме Кайтселийта. В городе продолжаются аресты. Тюрьма, погреб Шмидта и амбар в Пети битком набиты арестованными. Госпожа Фельдман рассказывала еще о каком-то полковнике, объявившем себя уполномоченным президента республики. Господин Крийсталь жаловался, однако, что немцы не очень-то считаются с уполномоченным президента.
Элиас интересовался прежде всего перемещением линии фронта. Но по этой части информация хозяйки становилась с каждым днем все скупее. По слухам, немцам все еще не удалось продвинуться дальше Мярь-ямаа, остальное было неизвестно. Само собой, ясно как День, как аминь в церкви, что Вильянди и Тарту тоже в руках у немцев. Но о том, что они уже взяли Пайде и Тюри, ничего не слышно. Из этого можно сделать вывод, что Северная Эстония все еще остается незанятой.
Похоже было, будто натиск немцев на эстонском участке фронта сник. Элиас сам не понимал, радует его это или огорчает. Наверно, больше радует, хотя его дальнейшая судьба находилась в тесной зависимости от захвата всей эстонской территорий.
Элиас все чаше ловил себя на мысли, что не стоит тешить себя надеждой, будто с возвращением в Таллин всем его бедам придет конец. Война и в Таллине перевернет вверх дном всю жизнь и отношения людей. Желания и стремления отдельной личности не играют во время войны никакой роли. И вообще, кто сейчас имеет право мечтать о личном счастье, когда над будущим целых народов нависла смертельная угроза? Во всяком случае, над будущим эстонского народа.
Но почему-то все эти рассуждения казались Элиасу глупыми. Ойдекопп был прав, когда называл его бессильным, неустойчивым человеком. Несчастье его, Энделя Элиаса, состоит в том, что он в самом деле не может выбрать, к кому присоединиться. Два месяца назад он не колеблясь пошел бы вместе с коммунистами. Может, вступил бы даже в истребительный батальон. А теперь...
На этом месте Элиас всегда заходил в тупик.
Даже и теперь, когда ему хватало времени докопаться до всего, он так ни к чему и не пришел. Словно пути к истине" и не существовало. От него отреклись и красные и белые. Обе стороны видели в нем врага, а сам он не доверял ни коммунистам, ни фашистам, вроде Ойде-коппа.
По ночам Элиас продолжал слышать глухие залпы и зажимал уши руками. У него возникало чувство, будто его опять швырнули в грузовик и захлопнули за ним дверь.
Может ли правда убийц быть правдой народа?
Элиас все больше думал об Ирье. Она словно бы снова вернулась в его жизнь. Бывали моменты, когда Элиасу казалось, будто она совсем близко. Села рядом и разговаривает. Элиас слышал низкий голос Ирьи, видел ее серьезные глаза, и если бы он осмелился ее коснуться, то, может быть, ощутил бы и жаркую теплоту ее тела. Таким сильным было это наваждение.
Ирья одета так, как одевается, когда ходит на службу: в платье-костюме темных тонов, который придает ей немножко строгий вид. Она сидит спокойно, придерживая пальцами сумочку на коленях. Появление Ирьи волнует Элиаса, он боится, что женщина в любой миг может исчезнуть, а это очень беспокойно. Ведь у него столько всего на душе. Он хочет, чтобы Ирья выслушала его до конца, поняла и простила. Знать, что думает о нем Ирья, это для него самое важное, самое существенное.
Ирья. Ну, как ты живешь?
О н. Мне так хотелось тебя видеть.
Ирья. Я спросила о другом.
О н. Не спрашивай меня ни о чем. Мне очень трудно тебе ответить. Попытайся понять меня.
Ирья. Почему ты уехал из Таллина?
О н. После каждого твоего вопроса положение мое все безвыходнее. Я боюсь признаваться тебе во всем. Ты станешь презирать меня, если узнаешь все.
Ирья. Больше всего ненавижу трусов.
О н. Я и есть трус, Ирья. Страх, панический страх гнал меня все время. В Таллине я даже не посмел сесть на поезд.
Ирья. А говорил, что любишь меня. Значит, ты обманывал?
О н. Нет, дорогая, нет. Я люблю тебя. Люблю сильнее, чем когда-нибудь. Поверь мне.
Ирья. Хочу тебе поверить и не могу. Если бы ты любил меня, так не стал бы ничего скрывать.
Он. Я не хотел тебя потерять.
Ирья. Недоверие страшнее самой страшной правды.
О н. Я надеялся, что все быстро уладится.
Ирья. Как это могло быстро уладиться, если ты сбежал из Таллина? Кто мог что-то сделать вместо тебя? Или кто-то из друзей пообещал тебе помочь?
О н. Ужасно глупо все получилось
Ирья. Для меня было таким несчастьем узнать, что с тобой случилось. А больше всего я мучилась из-за твоего притворства. Помнишь, ты солгал мне, будто уезжаешь на некоторое время в командировку, а на сколько, это выяснится на месте. Ты солгал мне так обдуманно. Я ни на миг не усомнилась в твоих словах. В то утро я была слепа от счастья. И ты воспользовался этим.
О н. Я видел, что ты счастлива. И не хотел разрушать твоего счастья.
Ирья. Ты снова лжешь. Будь я в то утро печальной, ты ведь все равно не сказал бы ни слова.
О н. Ты не права. Я вообще не должен был больше приходить, но не смог уехать из Таллина, не повидав тебя. В ту ночь я не сомкнул глаз, все смотрел на тебя. У меня было ужасное предчувствие, что мы никогда больше не увидимся, - это меня убивало.
Ирья. А может, я поехала бы с тобой?
О н. На этот раз ты говоришь недравду, Ирья.
Ирья. Радость моя стала бы еще сильнее, если бы ты поделился со мной своими заботами. Да и тебе самому было бы легче.
О н. Значит, мы ничего не можем исправить?
Ирья. Слишком много я плакала из-за тебя, чтобы все забыть. Если бы тебя выслали в Сибирь, я поехала бы с тобой. Я верила в тебя. В голове моей никак не укладывалось, что ты враг. Или ты притворялся во всем? Говорил то, во что не веришь, поддакивал мне? Лишь бы переспать со мной.