— О чем тут говорить, Йожица мой! — махнул рукой камердир. — Парень повидал мир, потерся среди господ и теперь навсегда останется полубарином-полумужиком! Целым ему уж никогда не быть!
Церковь была битком набита, многие старики остались стоять перед церковными дверями. Началась торжественная месса, сперва тихо, а потом все громче раздавался в церкви голос священника: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!» Люди ударяли себя в грешную грудь, торопливо шептали молитвы, вздыхали.
Подняли небо над священником с телом Спасителя в руках. Закачались хоругви, которые наклоняли в дверях. Маленький Каноник и долговязый музыкант Йожица тоже несли церковные знамена.
Перед тем как процессии выйти из церкви, поднялась настоящая кутерьма, девушки локтями пробивались вперед, в первую пару за небом. По обычаю самыми набожными, самыми добродетельными и красивыми считались две девушки, стоящие в пасхальной процессии непосредственно за небом. Священник, держа в руках святыню, тело господне, строго поглядел на суетящихся и толкающихся девушек, вмешался и церковный служка, вскоре борьба возле неба утихла, воцарился порядок, запел учитель, а за ним женщины, и процессия двинулась.
И тут из корчмы вышел Михо. Вся процессия повернулась к нему… Одет он был необыкновенно: короткая куртка, штаны, безрукавка — все сплошь в шнурках и пуговицах, похожих на плоды шиповника, маленькая фетровая шляпа… Да, на самого камердира так не пялили глаза! Костюм Михо произвел на простой народ гораздо большее впечатление, чем лоск камердира Жоржа.
— Эх, вот уж настоящий мадьярский наряд! — шептал какой-то верзила с закрученными усами, в красной безрукавке грубого сукна, сверкающей бесчисленными оловянными пуговицами. — Уж я-то знаю, все мадьярские господа так ходят. Навидался, когда служил царским капралом в Каниже. А дорогой же наряд, мать родная, легче три села купить, чем такой наряд!
— Э, да ведь он барышник, с мадьярскими цыганами-лошадниками водится, вот и вырядился! — злобно добавил другой деревенский франт.
Коротыш Каноник потел под церковной хоругвью и вполсилы тянул молитву, без конца озираясь то на священника — видит ли он его Михо, то на родного сына. Он уже дважды добирался до середины «Отче наш» и, выговорив «како на небеси, тако и на земли», с опаской поглядывал, к какому месту процессии пристанет Михо, забывал, на чем остановился, и, на всякий случай, заводил снова: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…»
Михо в «мадьярском» костюме сдвинул маленькую круглую шляпу на левое ухо и немного постоял, словно размышляя, куда бы пристроиться. Тут он увидел камердира в паре с Ивицей, а за ними газду Медонича, который шел с кем-то, покаянно опустив голову и бия себя в грудь с такой силой, что все гудело… Михо стал к Медоничу и оказался третьим, хотя это нарушало старинный обычай, по которому рядом могли идти только двое. Камердир первым заметил непорядок, без конца оборачивался, презрительно мерил взглядом Михо и цедил сквозь зубы, сам едва себя слыша: «Оцыганился мужик! Вконец оцыганился! Нацепил шнурков да блестящих пуговиц, ровно цыганский старшой!» И господин камердир, мигом забыв свою «горячую» молитву, перекрестился на латинский лад, как священник, всей пятерней с отставленным большим пальцем, потом давай чесать правой рукой шею и голову, так что бесчисленные перстни засверкали на солнце ярче церковного креста и других блестящих предметов, украшавших процессию, а левой рукой в белой перчатке вытащил раздушенный платок, утер лоб и лицо, но все напрасно! Он уже чувствовал, что побежден: «неотесанным мужикам» больше пришелся по вкусу «мадьярский» наряд Михо, чем изысканное, с иголочки, платье господина камердира. Господин Жорж вскипел злостью и на цыгана, и на безмозглых мужиков, не отличающих божий дар от яичницы. Почтенный разобиженный камердир бросил молиться и во время всей процессии, а потом и всей мессы больше ни разу не вспомнил о боге и великом празднике… Он жестоко терзался, с радостью тут же плюнул бы на этих дурней-крестьян и возвратился в город к своему благодетелю…