— А чего это ты, музыкантский Дармоед, проповедь ему читаешь? Михо, забирай свои вещи и гони этого пустомелю. Я же знаю, что ты умнее Дармоеда. Да и не нужны тебе эти глупости! Хозяйство, хозяйство — вот что главное, а у нас есть, слава богу, где похозяйствовать! Этой глисте, понятно, приходится чепухой заниматься, иначе скакать ему верхом на задрипанном басе, как его отцу Дармоеду, ведь у них в доме и лопаты приличной хлеб таскать из печи нету. А у нас?
— Перестаньте, сосед, замолчите! — возмутился я. — Что вы ругаете и браните меня, будто турок? Разве плохо, что я объясняю Михо и Перо то, чего они не понимают? И учитель нас учит тому же, разве не доброе это дело?
— Кыш, кыш! Воробей с чужого плетня, кыш! На что мне нужны науки твои и учителя твоего? Отец твой таскает в школу полные торбы, учителя умасливает, он и старается, любовь и похвалы на тебя изливает! Пусть подкупает, антихристовы науки не для меня! Кыш, кыш! Проваливай отсюда, Дармоед! — зловещий сосед затрясся и, выхватив длинную хворостину, вытянул меня ею по спине и по уху.
Дрожь и стыд охватили меня. Я ушел. Сердце мое было разбито, душа надломилась. Но я никому не сказал в том, как сосед прогнал меня от своих сыновей. Я оторвался от них, как лист от ветки, мы теперь не дружили, не ходили вместе ни в школу, ни из школы. Ни я, ни они никому ничего не объясняли. Только Перо порой улыбался мне своей доброй улыбкой, будто хотел сказать: «Так вот… что поделаешь… так уж получилось!»
Прошло немного времени, и неожиданный поворот в моей судьбе разлучил меня и с нашими холмами, и с отцовской хибарой, и с соседями, и с убогой деревенской жизнью.
Рассказчик остановился и, обратившись к слушателям, попросил дать ему передохнуть.
— Перерыв, конечно, перерыв! — позевывали молодые. — Мы и так скоро заснем от этого занимательного рассказа о детстве уважаемого господина регистратора! Ха-ха-ха, — смеялось молодое поколение.
— Что это за новое течение в нашей литературе? Столько разглагольствовать о детстве! Ужасная глупость! — лениво потянулся какой-то верзила, очень довольный собой: мол, сама мудрость глаголет его устами!
— Это не течение. Это, брат, школа. И в литературе есть школы, — с иронией поправил его одышливый голос высокородного толстяка с вечно сладким выражением лица и непросыхающими слезами на глазах, который взял себе в обычай каждого поправлять и каждому прекословить.
— Да, школа. Именно так это и называется, — подхватил хилый, похожий на старичка белобрысый юноша, протирая очки и выговаривая отдельные слова с крестьянским акцентом. Он принялся рассуждать о том, как произошло слово «школа» с филологической точки зрения. Сперва он обозрел самые пропылившиеся уголки древнего мира, не забыв, естественно, упомянуть о санскрите и, уж конечно, о корнях скифских племен. Затем весьма точно обозначил «греческие школы» на широком поле «культуры». Больше всего им поминались имена Платона и Аристотеля. Коснулся он и римлян, но бережно; осторожно высказался о Цицероне и Сенеке, опираясь на «мнение не свое, но целиком им разделяемое», в том духе, что римляне вообще — копия греков, и право их всего лишь суррогат греческого мышления, греческой философии и греческой истории.
Здесь-то и вспыхнула оживленная дискуссия. Верзила так громко и визгливо кричал, защищая римлян, будто Папиниан[14] приходился ему дедом, а Ульпиан[15] — отцом.
— Разве можно так думать о римлянах? Поймите же, вашим рассуждениям грош цена. Я с вами, милостивый государь, совершенно не согласен. Вам явно не хватает знаний, раз вы столь смело утверждаете, будто римляне являлись копией греков. Уверяю вас, милостивый государь, это не так. Можете мне поверить, в этом я, милостивый государь, разбираюсь лучше вас.
Верзила размахивал всеми четырьмя конечностями — я имею в виду руки и ноги, точно ветряная мельница, а язык его выполнял роль ветра, который заставлял эту мельницу вертеться.
Белобрысый терпеливо слушал, глядя на него сквозь очки так, словно не видел его и не мог понять, каким образом этот размазня издает столько шума. И хотя долговязый оппонент занимал не так уж мало места, белобрысый не сумел его отыскать, говоря тем самым, что и в самом деле там, где раскудахтался верзила, ничего нет, одна пустота. И он ничего не ответил, лишь горькая усмешка тронула губы: мол, ветер дует, а время-то уходит, драгоценное время… От греков и римлян оратор перешел к средним векам, где походя коснулся физиократической школы, выказав к ней особую склонность, не обошел и болонских глоссаторов[16], на которых начал чуть запинаться, и, наконец, заключил все Золя, Тургеневым и другими.
14
16