— Полегче, полегче! Не все кончено, берегись, вы еще будете за свои делишки ответ держать перед судом и законом! Уймись лучше, уймись! Тебе бы подольститься к яристу! Лестью и душу вынимают! Не то получишь покрепче, чем дубиной. Дьявол бы все побрал! Каждый сам кует свое счастье! Как ты свое скуешь, сама рассчитывай, по своей совести.
— Что, суд? Какой еще суд? Какой закон? Что закон? Где? Тебе, лизоблюд, что ни дай, все изгадишь! Ладно, ладно, поглядим, — засучила рукава Ела, готовясь не то к новому нападению, не то к спешной работе.
В тот же день школяр Ивица нашел для Аницы место у пожилой, строгой и добропорядочной барыни — уже несколько лет он давал уроки ее единственному сыну. Девушку встретили приветливо, и потекли дни и месяцы, отрадные для обоих, потому что они могли видеться каждый день. Но свои мысли и надежды не открывали никому на свете. И никто в доме доброй, но строгой женщины не подозревал, что юные сердца соединяли нежные чувства.
Ивица ушел от своего родича камердира и поселился на другой квартире. Избитый советник незаметно исчез из города, унес куда-то свое жирное неуклюжее тело, опасаясь, как бы не получить трепки более основательной, чем от рыцарской дубины школяра.
Старая ведьма убралась в еще более нищенскую мрачную и грязную улицу, где-то на другом конце города. И ей не улыбались закон, суд и приговор, которыми ей и всем участникам ночного преступления грозил школяр Ивица. О конце всего предприятия рассказала ей ошеломленная Елуша, показав перепуганной и подавленной старухе свои синяки. И в церкви она теперь заглядывала редко, а потом пряталась в самый темный угол, словно сова в дупло, когда занимается божий день.
Только в корчме камердира Жоржа ничего не изменилось. Милые супруги ссорились, грызлись, а при случае дрались и сражались, как прежде, бедняга камердир всегда оставался внакладе и таил свое поражение в разбитом сердце.
На окраине небольшого города, где насчитывалось тысяч восемь душ, и эта цифра в книгах славной городской управы оставалась всегда постоянной, ибо от нее не убавляли и к ней не прибавляли умерших или родившихся, — к чему ради таких мелочей заниматься лишней писаниной, тратить дорогую бумагу бесценных городских книг, так вот, на окраине этого городка стоял дом полугородской, полудеревенский.
Обленившиеся жители и еще более обленившиеся чиновники, которые меньше всего интересовались порядком и городскими книгами, не заботились даже о своих собственных делах, а тем более не ломали себе голову над тем, кто съехал, а кто въехал в стоявший на окраине дом.
В этом доме, став членами городской общины, поселились Лаура и Михо. Торговец Михо время от времени уезжал по своим делам в дальние края, но это уже была торговля иного, высшего порядка, когда крупные деньги и небольшой труд приносили огромный барыш. С тех пор как Михо оставил родные места и Медоничев дом, он совсем опустился, оторвался от семьи, одичал. В торговых кругах он вдруг отыскал себе какого-то странного приятеля, вскоре они подружились, и Михо так к нему привязался, будто обрел потерянного побратима, и не успокоился, пока не привел его к себе, в свой загородный дом.
Человек этот был слеп на один глаз, с густой бородой и усами, сложением — настоящий атлет. Он старательно следил за собой и все же напоминал сбившуюся с пути девушку, давно утратившую первые завязи молодости и теперь ловящую в тонкие сети своей красоты и желаний пестрых однодневных мотыльков, предпочитающих распустившиеся, зрелые цветы. Его балагурство, шутки, остроты так очаровали барышника Михо, что он признался своему побратиму:
— Велик белый свет или мал, широк он или тесен, будь Михо первый богач или последний нищий, без нового друга ему жизнь не в жизнь.
Так Михо привел нового побратима в свой дом.
Лаура узнала в нем старого знакомца, кривого Ферконю. Но как он переменился!
Новый гость все щурился здоровым глазом, улыбался Лауре, паясничал, хвастал, что ему все нипочем. А Михо, цыганский торговец, который без своего друга тут же впадал в меланхолию, становился раздражительным и угрюмым, прямо заходился от смеха, на глаза навертывались слезы, а лицо и все тело тряслись от веселья и удовольствия.