— Волов, корову, дом да все село можно купить за одно платье, один перстень! Да, что значит господином быть!
С камердинером Жоржем побратались в нашей округе все мелкие господа и прикидывающиеся таковыми, то есть деревенские мясники, корчмари, портные и им подобные, сменившие мужицкие порты и свитку на разноцветные панталоны и черный сюртук.
Даже жупник заискивал перед нашим Юричем, зазывал к себе на стаканчик вина. Отец мой, перебрасывая во рту трубку справа налево, истолковывал это так:
— Да, на то они и господа! Светлейший — он и есть светлейший! А наш Юрич при нем первый. Все эти наши деревенские индюки надутые — гм, разве это настоящие господа? А его сам священник уважает. Черт не дремлет! И ему иной раз надо курить ладаном, поклониться. Хочешь, чтоб господин тебя выслушал, был с тобой милостив, приласкай пса его, погладь ему и хвост, и морду, милуйся с ним, будто он тебе брат.
Как-то летом Юричу пришло в голову позвать отца в город, пусть-де мужицким трудом у светлейшего подзаработает. Времена пошли тяжелые, за грош и гору голыми руками с землей сровняешь, всю воду из реки вычерпаешь.
Отец пробыл в городе довольно долго. Я тогда как раз заканчивал последний класс школы.
Работа в хозяйстве светлейшего, не требующая, впрочем, большого напряжения благодаря стараниям Юрича, и дала отцу возможность заглянуть в чудесную, роскошную жизнь настоящих господ. Отцу моему часто и летом, в самый зной и страду вдруг мерещились запахи смачного свадебного жаркого, красного вина и сдобных пирогов. Ах, как он тогда вздыхал! Так зимой иной раз повеет черешней и земляникой. Но если в деревне только в пору свадеб да по большим праздникам на столе сладкая еда, то у настоящих господ она каждый день в избытке.
Господин камердир Жорж дал отцу хорошо это почувствовать, в полдень или вечером он частенько забирал его в дом, чтоб тот мыл тарелки с господского стола. Отец при этом обнаруживал среди господских объедков дивные кусочки, и сладкие, и ароматные. Каждую тарелку он тщательно вылизывал, прежде чем вымыть ее в тазу. «Ай-ай-ай», — довольно бормотал он себе под нос. За этим делом и застал его как-то Юрич.
— Йожица, ты что, с ума сошел! Слизываешь господские слюни с тарелок! Фу! Эх, мужики вы, мужики! Темнота да простота. Не позорь меня. Коли увидят, что у меня родич такой сиволапый, я всякое уважение потеряю. Да я тебе после принесу и мяса, и пирогов, и рыбы, и вина. Такими штучками ты никогда еще не набивал свою грешную мужицкую утробу. Но чтоб больше этого не было! У нас ни собаки, ни кошки не станут лизать тарелки.
— Ах, вижу я, все я вижу! — вздохнул мой отец. — И белый хлеб не едят эти ваши собаки и эти ваши кошки. Но зачем смывать божий дар с тарелок, когда он так сладок, а человек голоден? Но раз ты приказываешь, хорошо, слушаюсь.
И родич наш Юрич потчевал отца такими блюдами и напитками, каких он ни на какой свадьбе не нюхал и не пробовал. Юрич-то больше тешил собственное тщеславие да гордыню, чем старался сделать доброе дело.
— Видишь теперь, несчастный, что такое господская жизнь? Расскажешь теперь в нашем захолустье, как-де живет в холе и неге господин камердир Жорж, первый после светлейшего человек. Вот пользуйся и запоминай. Когда мужик на ваших холмах изжарит индюка, жилистого, как кобыла, он думает, что никто в целом мире и не пробовал ничего вкуснее. А ты, Йожица, отведай этого и того да запей хорошенько красным, что искрится, как солнце. Таким винцом тебе никогда больше не прополоскать своего мужицкого горла, — добавлял камердир, нос у него уже был красный, ноги подкашивались, поскольку светлейший после обеда заснули так, что их пушкой не разбудишь.
Вкусил отец мой хорошей жизни и вспомнил про нас, про домашних. И тут его осенила мысль:
— Послушай, Юрич! Мы с тобой свои люди, родные, можно сказать. Чего нам желать друг другу, окромя добра. Видишь, ты тут живешь, как турецкий султан. Сразу после светлейшего идешь. А я в душе всегда себе говорю, а сейчас и тебе прямо в глаза скажу: ты, Юрич, выше светлейшего, ты бо́льший господин, нежели он. Слушай! У меня детей — что орехов на дереве. А все босые, голые, нищие. Здесь поднатужишься, там подналяжешь, а все идет через пень-колоду. И старым своим басом чуток добудешь: гроши-то дорогие, а там выплатишь налоги, и на соль не останется. Тяжко, тяжко, браток, хуже некуда. А дети растут, боже мой! Сердце холодеет, дрожь прохватывает, как подумаешь: ведь кровь крови твоей, плоть плоти твоей, а что с ними не сегодня-завтра будет? На клочке земли им не прожить. В утлом домишке не поместиться…
Господин камердир раззевался и взмахом руки внезапно прервал затянувшееся предисловие моего отца: