Мать молчала, мысли ее витали в каком-то далеком, непонятном мире, ей казалось, будто она спит.
— И я никогда больше не увижу свое дитя? — неожиданно перебила она священника, и слезы заблестели на ее глазах.
— Ну, зачем ты так? Почему ты никогда его больше не увидишь? Он каждый год будет приезжать домой на месяц-два. И ты ему от всего сердца порадуешься, — утешал мать священник.
Распрощавшись со своим духовным пастырем, мать смущенно юркнула в кухню к старушке в очках:
— Возьмите, пожалуйста, небось пригодится, суп для господина приготовите, лепешку к празднику испечете… — И она начала доставать из платка яйца, брынзу, масло.
— Так, так, кума! — шептала, поправляя очки, старушка. — Куры-то у вас несутся? А чем вы их кормите? Вон у нас их полон двор, а ни одного яйца не найдешь. Да что я вам хотела сказать? Хм… Да, о вашем мальчике. Заберут его у вас. В школу повезут. Видишь, какое дело! Большая это честь, кума, большая, и для вас, и для всего прихода. Мальчик господином станет, и тогда живите да радуйтесь. И вам помогать будет, а как же! Хотя какая теперь помощь от детей? Тут же испоганятся, расфрантятся — и только их и видели. Но с твоим сынком такого не случится, нет. Господин священник не сомневается, дай ему господь доброго здоровья и радости, — набожно вздохнула старушка. — Гм… Здоровье-то у него, кума, никудышное, позавчера как схватило! Я вприпрыжку да вприскачку: трав пахучих наварила, полыни с горчицей подмешала, как я всегда мужу своему покойному Делала, упокой господь его душу. А господин жупник выплеснул мой отвар в окно, обидел меня до смерти. Да, так вот… Не верят теперь в народные средства, не верят… — Старушка долго бы еще распространялась и молола всякую чепуху, если б ее опять не позвал священник, и мы распростились.
Снова по всей округе пронесся на сей раз правдивый слух о том, что сын музыканта Йожицы — Дармоеда — едет в большой город и будет там учиться на священника или адвоката.
И в скором времени образовалось два лагеря: друзей моих и сторонников и врагов, хулителей и клеветников. Особенно много шума бывало возле церкви и усадьбы священника, где расположилась большая часть домов так называемой сельской интеллигенции.
— Виданное ли дело вытащить из какой-то мужицкой кошары или, прости господи, лучше сказать, конюшни, замызганного мужика, припарадить, вырядить и отдать учить на господина! — изливалась толстая портниха с тремя бородавками на носу соседу нашему Канонику, который задумчиво курил, прихлебывая винцо в портновской корчме.
— А о моем Эдуарде никто не подумал! — сердито запищал маленький хилый портной, полная противоположность своей богатырского сложения половине, с молниеносной быстротой орудуя тоненькой иголкой с толстой ниткой. — Вот из Эдуарда получился бы студент! По крайней мере, он умеет брюки надеть, галстук завязать, да и за господским столом знает, как себя вести.
— Но, дорогая госпожа Марианна и дорогой господин Трепетлика, — так звали портного, — для того, чтобы из деревни попасть в гимназию, прежде всего надо обладать капиталом! — иронически постучал себе по лбу указательным пальцем учитель, который по праздникам имел обыкновение пропускать стаканчик в почтенном, вообще-то говоря, доме господина Трепетлики.
— А что, у нашего Эдуарда нет своей головы? — возопила уязвленная портниха.
— Еще бы! Конечно, собственная голова у него есть, только ослиная, не в обиду будь сказано, почтеннейшая госпожа Трепетлика! Скорей из наперстка многоуважаемого мастера, друга моего, господина Трепетлики вырастет колокольня, чем из Эдуарда получится студент. Но зато хотя из Эдуарда не выйдет ни ученого, ни астронома, он станет добрым портным и рачительным корчмарем, у которого свиньи не будут таскать кукурузные затычки из погреба. Так уж устроен мир: одному — одно, другому — другое, — толковал учитель.
Каноник хитро подмигнул портнихе и взмахнул трубкой в сторону дома священника. Корчмарка поняла намек и, подбоченившись, с деланно-скромным видом запела приторным голоском:
— Знаем мы, откуда ниточка тянется, знаем. Когда еще при покойном священнике подновляли церковь и кладбище, говорят, Дармоедиха была пригоженькой молодухой. Да у нее и сейчас еще щеки, что яблочки наливные. А господин тогдашний капеллан — нынешний жупник — ручки у молодухи очень любил целовать. Вот откуда и голова хорошая у молодого капелленка, то бишь у молодого Дармоеда.