— Уж так у меня сердце болит, так сердце болит! Его милость дрожит, будто осиновый лист, а язык у него заплетается, как незаведенные вовремя часы. Ивица, иди сюда, Ивица, сбегай туда. Расставь тарелки, подвинь бутылки. Эх, неумеха! И когда я только тебя выучу? Штудент тоже! Никогда из тебя не выйдет «яриста» (так он выговаривал слово «юрист»).
Мне тоже было жаль «нашего благодетеля». Милый Жорж не догадывался о том, что знал я. Целый месяц тянулись, я бы сказал, почти родовые муки нашего милостивого хозяина… Явился однажды некий поэт, так по крайней мере обычно именовал его наш благодетель, и принес «большую речь на маленьком листочке», как он сам выразился. Это был бритый человек с голыми, как у девушки щеками. Я даже готов побиться об заклад, что ни один волосок никогда и не прорастал на его лице, так что он вообще мог не бриться. Его изогнутый, довольно длинный нос не был оседлан очками, тем не менее он постоянно жмурился и щурился, жалуясь, что он совсем ослеп. Его собеседники должны были, разумеется, понимать, если, конечно, они обладали тонкой и эстетически развитой душой, что это следствие мощного вдохновения и крайнего напряжения мысли. Волосы его были совершенно немыслимого цвета, они напоминали мокрые стены деревенских домов, когда их хорошенько прихватит дождем, прическа же его походила на соломенную стреху, развороченную ветром и бураном. Зато они доходили до плеч, что само по себе неопровержимо доказывало присутствие поэзии. Он был высок, несколько сутуловат, порывист в движениях, одежда же его была заношенной и потертой, а зачастую и грязной. По причине, впрочем, не бедности, а гениальности! О рассеянности его, доходящей до абсурда, не стану и говорить. В самый ливень он легко мог выйти без зонтика, так что вода с него лилась, будто из водосточных труб, зато в погожий день он раскрывал над собой зонтик и, будто пугало, мчался по улицам как на пожар. Частенько с непокрытой головой он возвращался в кафе бог знает откуда за забытой там шляпой.
Когда поэт приехал со своей «речью», его сиятельство крепко обнял его за плечи, поцеловал его длинные космы и воскликнул:
— Сын мой, как я рад тебе! Наипервейший поэт наш!
— Ах, ваша светлость, благодетель вы наш! Это воистину большая и славная речь, написанная на крохотном клочке бумаги коряво и поспешно, как пишет моя рука. Мысли, изречения, образы обрушиваются на меня такой лавиной, что только успевай записывай, чуть явились — и вот их уже нет, пришли другие. Так что хватай и хватай: deus est in nobis et nos agitante calescimus illo[20]. Фу, фу, — великий дух вытирал пот со лба.
А светлейший уже звонил на весь дом. Жорж, который постоянно что-то жевал, напряг шейные мышцы, так что глаза вылезли из орбит, с трудом протолкнул содержимое набитого рта в горло и, хватаясь от боли левой рукой за живот, а правой вытирая губы, помчался на зов…
— Жорж, Жорж! Дома ли Ванча? Пусть тут же придет, — тяжело выдохнул благодетель.
— А ну, быстро! Почистись, пригладь волосы перед зеркалом. Не выйдет из тебя яриста! Быстрей, быстрей. Его милость приказали…
Я, прыгая через три ступеньки, поднимаюсь на второй этаж и подлетаю к дверям.
— Тупица! Да научишься ты когда-нибудь как следует входить? А? Назад! Постучи!
Я отпрянул, кровь ударила мне в голову. Стучу.
— Herein![21] — прогундосил благодетель.
Открываю дверь… Врываюсь в комнату, нога подвертывается на скользком полу, и я грохаюсь как раз перед поэтом.
— Тупица!
— Встаньте, будьте так добры! — наклоняется ко мне поэт, видимо, убежденный, будто удачно сострил… Благодетель, схватившись обеими руками за свой большой живот, громко расхохотался, показывая, как ему понравилось замечание поэта. Тут уже оскалился и поэт, распустив свои пухлые, как у женщины, губы.
Под это их веселье я сразу вскочил на ноги и выпрямился в ожидании распоряжений. Своему благодетелю я никогда не прекословил, изрекай он хоть вавилонскую бессмыслицу. А думал свое… Другим же не позволял прохаживаться на свой счет, так что и Жоржу иной раз приходилось взвыть от боли, почувствовав на своем плече мои острые зубы, как дряхлому, побитому псу, после чего он долго думал, прежде чем говорил… Поэт и без того мне никогда не нравился, а сейчас я его кровавыми ногтями врезал в свое сердце. Пожалеешь ты о своей так называемой остроте! Но… я слушал приказ переписать, как можно быстрее и как можно лучше, «великую речь с крохотного клочка бумаги». Вздохнув, благодетель напомнил мне, что таким образом я смогу хоть как-то отплатить ему за его благодеяния. Тут же, ломая пальцы, он посетовал на людскую неблагодарность. Сколько он дарил, оплачивал, раздавал, помогал, а ниоткуда ни отзыва, ни благодарности. Да что там — скалят на тебя зубы, будто голодные звери, которых ты накормил. Одно утешение, что только ради того и живем! Да, слишком много людей на земле, слишком много! Как было хорошо под этим божьим и теплым солнцем, когда на земле жили всего два человека, а еще лучше, когда был один. Вот тогда-то и был настоящий рай на земле!