— Как напьются и нажрутся задарма, так тут же будто оглохнут и ослепнут, не видят тебя и не слышат… Ох, добрейший наш милостивец!
Длинные столы оставались неубранными. Все напоминало опустевшее поле, где только что закончилась жесточайшая битва: здесь пролито вино, там перевернута солонка, а вот батарея пустых бутылок, напоминающая густой кустарник, когда осенью с него опадут листья. А кое-где торчит и вовсе редкость: целая, непочатая бутылка! Только она одна и трезва, и надежна в этом хмельном бедламе. Среди пустых бутылок изредка заплутается опорожненная лишь наполовину, и пустые стоят вокруг, насмехаются: «Жалкая ты калека: ты ведь ни то ни се, ни баба и ни мужик». Одни блюда стоят полнехоньки, нетронутостью своей будто ограждаются от твоей грубости, предупреждают, чтоб ты к ним не прикасался. Зато блюда, наполовину опустошенные, зовут к себе ласково, сладостно и дурманяще: «Я жду, дружок». Пустые блюда спокойно стоят по столам, свято убежденные, что достойно выполнили свой тяжелый, патриотический долг. О желудок, желудок! Что без тебя сердце, душа или ум? Ничто. Наша мать-земля прежде всего вертится вокруг желудка, а лишь потом вокруг своей оси и вокруг солнца. К такому выводу наверняка пришел бы мой родственник Жорж, если б не был убежден в древней «аксиоме», по которой земля — это четырехугольная плоскость, а солнце — лишь необходимый небесный фонарь, и невидимая рука каждый день волочит его по горизонту над нашей землею с одного конца на другой, чтоб где-нибудь в дальнем море погасить.
Камердир, хитро мне подмигивая, всей своей мощью накинулся на полупустые блюда и бутылки:
— Давай, Ванча, налегай! Что уставился, будто считаешь, сколько я кусков проглочу? Э, голодный загребает обеими руками! Особенно когда дело ждет. Ну-ка, поешь, закуси, выпей. А потом оставь меня одного.
Но я сразу исполнил желание своего героического родственника и тут же пошел в так называемую людскую, где я жил вместе с Жоржем. Жорж перенял все повадки светлейшего по обычаю старых слуг подражать собственным хозяевам. Когда пиршества заканчивались и Мецената относили в кровать, благородный камердир ел и пил до тех пор, пока и сам не валился в кресло своего господина, где и проводил ночь на случай, если понадобится светлейшему.
Возвращаясь к себе, я услышал милый голосок:
— Ивица! Ивица!
Это была Лаура. О, Лаура! И вот я в ее комнате! Как это случилось? Кто такая Лаура? Откуда она появилась? Божественная Лаура! Что это было?..
В нашем деревенском доме еще сладко спят малыши. Один положил обе руки под голову, и на лице его будто играет отсвет белоснежного сияния… Лунный луч пробивается сквозь окно в нашу хибару, освещая моих милых братьев. Другой широко раскинул руки, а лицо его то мрачнеет и хмурится, то вдруг светлеет и улыбается. Может, он во сне рвет душистые розы, укололся о шип, что коварно затаился под нежным листочком. Третий непрестанно шевелит румяными губками, будто повеяло запахом спелой душистой земляники. А сестричка, мой ангел златокудрый, как она спит! Щечки у нее смуглые, и на них едва пробивается золотистый румянец, будто роза вдохнула свое дыхание в это невинное создание. О, мирный, легкокрылый, глубокий, райский детский сон, в каком ты дивном согласии с ночной тишиной и волшебным лунным светом, любовно и благодетельно заглянувшим и в наш убогий домишко! Даже дыхания не слыхать. Чуть заметно колышется детская грудь, будто бабочка вспорхнет с душистой белоснежной лилии и снова опустится на ее светлые лепестки. Не выходит у меня из головы сон, приснившийся этой ночью… Темно, сумрачно. Не ночь и не день. А я мчусь по каким-то длинным подвалам, и нет им ни конца, ни края. Похоже, это подвал нашего сельского учителя, только он все тянется и тянется, а куда — неизвестно. Как здесь пусто и холодно! Мокрые стены отдают застоявшейся сыростью… Мимо меня идет множество людей, но все молчат, и никто на меня не смотрит. Все мрачны и угрюмы. Лиц ни у кого не различишь. Вдруг от стены отделяется камердир Жорж.
— А, пришел! Это наш большой город, здесь мы тебя учить будем. — И он потянул меня за руки и показал на тьму маленьких учеников. — Вот твои товарищи, школяры…
Но в это страшное видение, кружившее в моей голове, ворвался вдруг голос матери:
— Йожица, пора вставать. Пока дети спят, давай в дорогу соберемся, а то проснутся, затеют возню, не дадут ничего сделать.
— Рано еще. Месяц не зашел за Соколову гору, петухи по первому разу не пропели.
— Ивица спит, — продолжала мать. — Я думала, он не заснет сегодня.