— День сегодня хороший, очень хороший, но в дороге и самый расчудесный день не в радость, когда захочется есть и пить! — запел он тонким, совсем девичьим голосом. — Что прикажете? Белого или красного? Разумеется, и мяса? Ух, как готовит его моя старушка! Слепой сходу узнает по запаху ее стряпню, у камня потекут слюнки при виде поджаристых этих ребрышек — вон дымятся на жару, ждут не дождутся, кто первым вонзит в них свои белые зубки.
— Давайте белого, раз уж мы в городе. Ну и этих ваших поджаристых ребрышек и колбасок, — отвечал учитель.
— Так, так, — весело запрыгал корчмарь.
Пока мы ели, старик рассказывал нам, как тяжко умирал один лекарь, двадцати пяти лет от роду, и как сенатор городской ратуши прямо перед его домом восемь дней назад, когда проверял по лавкам и корчмам весы и гири, вывихнул ногу, но — спасибо святому патрону города Року — уже поправился… Все это, впрочем, не имело никакой связи с изумительными колбасками и поджаристыми ребрышками.
Потом мы пошли по городу. С каждым шагом перед нами открывалось что-то новое. Огромные роскошные дома и дворцы. Окна в них больше, чем две двери наших деревенских домишек. Крышу и не углядишь — так она высока! Улицы широкие, чистые, вымощены камнем, как наша церковь. И всюду немыслимая людская сутолока. Одни встречаются, другие куда-то бегут, там здороваются, здесь спорят и смеются.
— Ярмарка сегодня или храмовый праздник? — изумился я.
— Здесь, сынок, каждый день ярмарка с утра и до вечера. И в каждом доме живет больше людей, чем в десяти наших селах, — объяснил учитель.
На нас никто и глазом не повел, хотя я то и дело скидывал свою шляпу и здоровался: «Хвала Иисусу! Хвала Иисусу!» Ни один человек не ответил на мое приветствие. Чаще всего люди даже не смотрели в мою сторону. Разве что кто-нибудь улыбнется или ухмыльнется презрительно, а один «господин» с продранными локтями истрепанного сюртука и с окурком во рту обернулся вслед нам и захохотал.
— Надо же! Первый раз мужика в город приволокли. Пялится как баран на новые ворота. Думает, дурило, что у нас на площадях волов пасут, а на улицах коровы мычат и гуси гогочут. Хвала Иисусу, видали?! Да у тебя язык отвалится до вечера твердить эту деревенскую песню.
Увидев священника, я потянулся поцеловать ему руку. Он ласково удержал меня:
— Дитя мое, здесь нет такого обычая.
А прохожие, заметившие эту сцену, презрительно усмехались.
— Ивица, — напутствовал меня учитель, — в городе не принято здороваться с каждым, кого ни встретишь, и тем более говорить «Хвала Иисусу». Слишком тут много народу, и если бы дети стали приветствовать каждого, такой бы стоял галдеж. Да и не все здесь христиане. В городе сто разных вер, а есть и вообще неверующие люди. Лучше не употреблять всуе святое имя, чтоб над ним не смеялись.
Я онемел от очередного урока учителя и перестал здороваться с прохожими. Наконец мы вошли в дом «светлейшего».
— Вот, Ивица, дворец нашего милосердного благодетеля, что послал тебя в «школу для бедных». Здесь ты сегодня останешься, — тихо и взволнованно шепнул мне учитель, едва мы поднялись на ступени, белые и чистые, как мрамор в алтаре нашей церкви. Отец тяжело вздохнул. Мы вошли в переднюю, все трое скинули шапки и перевели дух.
— Скоро предстанем перед ликом его светлости, — бормотал учитель, поправляя волосы и подкручивая пышный ус. Отец откашлялся, как в церкви, когда священник прерывает проповедь, чтоб дать передохнуть и себе, и своим прихожанам. В доме царила таинственная тишина, лишь где-то в глубине что-то грохнуло, словно ветер в дымоходе или же на чердаке плюхнулось что-то большое и мягкое. Скрипнула дверь, и к нам вышел… Юрич.
— А-а-а, szervusz, szervusz[36], — чмокнул учителя камердир: по господскому обычаю, они пили брудершафт и считались побратимами. Потом сдержанно и важно протянул палец отцу: