Так рассуждал Жорж, заглатывая здоровенные куски мяса и потягивая чудесное винцо Мецената, лицо его сияло блаженством.
— Ну-ка, Ванча! Что скукожился, будто желудь под шляпкой? Бери мяса, пропусти стаканчик-другой этого господского сокровища! Это все, что нам доступно.
Я не послушался своего почтенного родича, столь щедрого и разговорчивого сегодня. Сколько раз, бывало, когда я брался за еду с особым аппетитом, камердир вдруг отодвигал от меня тарелку, отставлял бутылку и ехидно бормотал:
— Ну, Дармоед, эка, как ты наворачиваешь! Остановись маленько, весь разум проешь, и тогда к черту пойдут все твои толстые книги и премудрости. Милостивец велел мне особо следить, чтобы ты не переедал. Когда мужик возле господского стола перегружается, он гниет заживо!
Пока Жорж угощался, у меня мелькнула странная мысль: надо сегодня же ее увидеть! В голове моей сам собой стал складываться план. Я лег на обычном своем твердом ложе, сунул под голову руки и притворился спящим. Жорж ел за троих, опустошил все бутылки, которые я достал из кладовки. Он не предлагал уже мне ужинать, я отчетливо видел, он просто позабыл о моем существовании. Утолив беса голода и жажды, он встал из-за стола и ворчливо заметил:
— Смотри-ка, спит, не разделся даже. Ну так, бог свидетель, не стану я тебя будить, господин мой. Как лег так и спи! А проснешься, должно, поймешь, кто ты и где была твоя голова. — Он нагнулся над батареей бутылок, каждую поднял, взвесил и потряс над собой: — Пусто! Пусто! А хорошо доитесь, милочки! У тебя в вымечке осталось еще птичье молочко, — потягиваясь, камердир зевнул и выцедил последнюю счастливицу. Он тяжело проковылял к кровати, вытащил из-под подушки свое любимое зеркало, причесался и, разглядывая зубы, высунул огромный багровый язык. Поболтав им туда-сюда, опять вывалил его наружу и внимательно ощупал большим и указательным пальцами. «Мне бы столетний календарь, а то и не знаю, что с ним такое, или мне только кажется? Нет, нет, не кажется. Как только выпью на ночь чуть больше, язык отекает, едва шевелится!» — Камердир разделся, обвязал голову, как обычно, пестрым платком и мгновенно уснул.
Убедившись по вдохновенному храпу, точнее говоря — рычанию, что он спит и не проснется, пали хоть из пушек над его ухом, я прокрался к двери, поднялся по лестнице в другую часть дома и остановился перед комнатами, где разместилась гостья… Я замер в коридоре. Сердце забилось сильнее, страх сковал душу, еще немного — и я бы вернулся назад. Но робость моя быстро улетучилась, в полной темноте я нащупал в углу большую мраморную статую, за ней в стене была небольшая ниша, где вполне можно было укрыться. Я втиснулся в нишу и тут же вылез, чтоб измерить в шагах расстояние от нее до ближайшей двери. И тут начались мои проделки. Я снял башмаки и поставил их в нише. Прокрался на цыпочках к двери, ведущей в покои новой воспитанницы, приостановился, тихонько ухнул, как сова, и трижды стукнул что есть мочи ладонью в дверь… Непонятное эхо разнеслось по всему дому. Я сам испугался, дрожа спрятался за мраморной статуей и стал ждать, что будет. Но все оставалось спокойным. Я огорчился и разозлился. Хотел уже обуваться или босиком возвращаться на свое жалкое ложе. Однако решил покуситься еще на одну дверь и сразу принялся за дело. Подкрался к второй двери, но едва поднял руку, чтоб постучать, как первая дверь неожиданно распахнулась и в коридор упал сноп яркого света. Застигнутый врасплох, я, стуча зубами от страха, вжался в дверной косяк. Желанная цель не только не была достигнута, но все предприятие грозило мне большими неприятностями. Из комнаты вышел Меценат, направляясь по коридору к двери, возле которой я присел на корточки, поднес ко рту свечу и задул ее. «Слава богу!» — выдохнул я в темноте, забрал башмаки из ниши и несолоно хлебавши грустно вернулся в людскую. Счастливый камердир сопел и храпел еще сильнее. Я лег на свое твердое ложе, но всю ночь так и не заснул. Вскочил чуть свет и побежал с книгами в сад. И тут мне вконец опостылели и весь мир, и книги, и науки, и крестьяне, и господа, и благотворительный дом Мецената, и сам Меценат.