— Не реви! — шлепнул меня Ферконя по губам. — На что тебе пуговицы? Ты моя жена. Разве мама не сказала? Мама тебя сама выбрала, чтобы ты была женой мне. Я за тобой, видит бог, не гонялся. А раз так: что мое, то и твое, а что твое, то и мое! Так и отец мой говорит, когда вечером доползет до дому. Вот уж будет смеху, когда я им обо всем расскажу. Вот уж отец будет на радостях гладить меня по голове. Не бойся, я все пуговицы получу обратно, и мама пришьет их тебе на нарядное платьице.
Ферконя снова умчался к дружкам. Вся в слезах, я смотрела, как он несется к ним. Они о чем-то стали договариваться и перешептываться. Особенно усердствовал и размахивал руками длинный верзила, который, по правде, уже вырос из детей:
— Сколько их у тебя? — во все горло заорал он на Ферконю. — С одной или с двумя, сказали же тебе, больше не играем. Так сколько?
— Пять, Драный, пять. Понял? Ты сейчас не только мои пуговицы вернешь, но и свои костяшки продуешь. Пять блестящих стоят больше, чем все вы вместе взятые со своими костяными пуговицами!
Игроки снова заговорщицки переглянулись.
— Кривой-то наш разбогател сегодня, — сказал кто-то.
— Богатую женушку отхватил, вот и стрижет с нее пуговицы! — усмехнулся верзила и лукаво погладил себя по острому носу.
— Играем! — крикнул Ферконя.
— Играем!
— Но на двадцать пять шагов от ямки! — Ферконя принялся отмеривать расстояние, удлиняя, как мог, шаги, чтобы его увеличить.
— На двадцать! — кричал верзила.
— Нет! Или двадцать пять или я не играю!
— Ладно, пусть двадцать пять. Все равно проиграешь! — ехидно подбросил кто-то из игроков.
— Ты свой язык проиграешь, как пьяный мельник колесо! — рассердился Ферконя.
Я залилась горькими слезами. Как этот глупый безобразный мальчишка меня ограбил? Что скажет папа? Зачем он оставил меня одну среди этих людей?.. Но девочки сгрудились вокруг меня:
— Что, княгинюшка, пригорюнилась? Ферконя уродлив, но не глуп! Он не дурак. Все пуговки отыграет. Пойдем еще поиграем. — Они тянули меня за рукав, и я забыла о слезах, о пуговицах, о Ферконе и об отце.
Мы кружились, прыгали, догоняли друг дружку, но вдруг среди играющих мальчишек раздался крик и вой. Завязалась драка.
— А ну, отдавай золотые пуговки, жулик, вор! — лез на верзилу Ферконя. Единственный его глаз кипел, как водоворот на бурной поверхности воды.
— Катись от меня, кривоглазый, не то сейчас и зубы, и второй глаз в пыли искать будешь, — угрожал Драный, сжимая кулачищи.
— Отдавай, жулик! Отдавай, вор! — визжал уязвленный Ферконя и, бросившись на Драного, зубами вцепился ему в руку. Тот завопил, огрел Ферконю по физиономии, отчего шапка его отлетела далеко в сторону. Ферконя мотнул головой и вонзился Голиафу в горло. Драный отодрал с себя его острые ногти и влепил Ферконе две пощечины. Мой новый товарищ обессиленно обмяк, но только Голиаф решил, что победил соперника, Ферконя дотянулся до носа верзилы, усыпанного чирьями и едва затянувшимися струпьями, как пень грибами, и одним взмахом разодрал его так ловко, что Голиаф залился кровью, испуганно взвыл и со всех ног кинулся удирать, унося с собой пуговицы. Хохот и визг мальчишек проводили его.
— Ферконя — это Ферконя! Так отделал да отскоблил, что сам черт своей бритвой не побрил бы его так гладко!
Откровенно говоря, злорадствовали они еще и потому, что в тот день Голиаф опять обобрал их, а жил он совсем в другом околотке, в цыганском квартале. Кто завтра захочет играть с ним, тому придется вечером срезать пуговицы с единственных штанов, сброшенных на ночь усталым отцом, дядькой или еще кем-то из домашних.
— Это ты во всем виновата! — накинулся на меня разъяренный Ферконя.
— В чем я виновата? — остолбенела я. А он так ударил меня кулаком по спине, что я зашаталась и едва удержалась на ногах. Тут подскочил невысокий, плотный крепыш с красивым смуглым лицом и большими глазами:
— А ну, хватит, кривая рожа! Зачем бьешь девчонку? Чем она виновата? Ограбил, отодрал ее золотые пуговки, проиграл их, а теперь она виновата?