— Спокойно, Султан, — крикнула старуха, — спокойно!
Петух послушался и удалился в кусты, сзывая к себе свое семейство.
— Вот наш дом, девонька! — проскрежетала старуха, завернула за угол, и мы оказались у входа.
На траве лежало трое мужчин, невдалеке от них на трухлявом бревне сидели четыре женщины.
— Ага, явились! Смотри-ка! — глухо пробормотала старуха и начала шарить у себя по карманам…
— Добрый день, Худо! — осклабился косматый верзила, подтягивая к себе костыли. Тут я увидела, что это калека. На длинном, крепком туловище у него висели крохотные ножки, будто в громадную тыкву воткнули два прутика.
— А, и ты снова, Тыква? Что это тебя пригнало сюда так издалека, а? — вопросила старуха, отпирая какой-то удивительной железкой топорную дверь, вжатую в огромную корзину, которую она только что назвала своим домом. По обеим сторонам от двери глазели две круглые небольшие дырки — им следовало считаться окнами — спереди дом походил на череп.
— А что, Тыква, новые, молоденькие ножки у тебя еще не выросли? Что-то медленно растут. Я все надеюсь, что ты у меня плясать пойдешь, а увечье-то никак не проходит, — продолжала старуха доверительный разговор с несчастным.
— О-хо-хо, Худо! Бог не дал мне новых ножек. А дал бы, пришел бы мне конец! Коли нищий здоров — его все с порога гонят: «А ну, улепетывай, чурбан ленивый, выпивоха! Ты или разбойник, или вор, или пьянчуга — работай, работай». Слепому да калеке только и позволено просить во имя господа. О-хо-хо! Да я и не жалуюсь на свое увечье. Не для того бредет к тебе в берлогу Тыква, чтоб у него молодые ножки выросли, а чтоб сварила ты ему, Худо, зеленую мазь, что боль в костях снимает. Чуть занепогодит — мочи нет, все косточки ломят, ноят, колят, грызут, прямо бешеная собака кусает. Тогда благодушье Тыквино — единственное его богатство, прости прощай, — разглагольствовал убогий нищий, ударив о траву драной шапкой.
Худо, ничего ему не ответив, ушла в дом, и Тыква обратился к женщинам, что, перешептываясь, сидели на бревне.
— Эй, бабы, а скажите-ка, мужик я еще или нет, а? Что локтями друг друга толкаете, будто куры, как петуха углядят? Ух! Калеки ведь что черти живые. А почему б и нет — вон барышня, ух, личико-то, как маков цвет, глазки сияют — ослепнуть впору… Ну, что, барышня? Не так, что ли? А тебя кой черт несет к Худо, иль сердце девичье вырвать, а пустоту залепить травкой? Ха-ха-ха, — смеялся жалкий урод, гадко подмигивая мне и делая весьма недвусмысленные и бесстыдные жесты руками и высохшими ногами.
Тут проверещала через дыру в своей корзине Худо:
— Девонька, иди сюда! Ты устала, проголодалась, пить хочешь и больна к тому же, иди сюда, иди! А ты, Тыква, придержи свой поганый язык, понял? В твоих шуточках мало соли и много грязи. И как попадут они на язык, размокнут, от них так разит, что нос затыкать приходится. Понял, Тыква?
— Понял, Худо, понял! И злющая же ты, словно твоя зеленая мазь, а зубастая, будто кобель твой, что на цепи сидит! — перевернулся на живот нищий калека и замолчал.
Я послушно вошла в дом. Там все было чисто, ладно и прибрано.
— Сюда, сюда, моя ягодка! — И она повлекла меня за собой. В темноте я ничего не могла разглядеть. Худо прикоснулась к какой-то досочке на стене, и тьму мгновенно изгнали свет и свежий воздух. С удивлением я увидела перед собой просторную комнату с красивой богатой мебелью. Старушка вымыла руки и лицо. Вытащила из шкафчика свежий хлеб и душистое мясо, заперла дверь, посадила меня за круглый стол и сама уселась напротив.
— Ягодка моя! Не стесняйся, ешь хорошенько. Надо тебе подкрепить силы свои ослабевшие. А после и поговорим, и познакомимся поближе.
И Худо на собственном примере показала, как она тоже проголодалась. Потом взяла с полочки темную и светлую бутылки и налила в высокие бокалы жидкость, сверкавшую, будто огонь.
— Пригуби, ягодка моя! Сразу жажда пройдет. Это настоящий бальзам. Пей, ягодка моя!
Никогда ни прежде, ни потом не пила я ничего подобного. Кровь заструилась по всем моим жилам, на щеках загорелся румянец.
Худо разобрала невысокую постель, повозилась там, здесь и вновь обратилась ко мне:
— Ягодка, ты ложись отдохни, а я пойду к людям. Много их, вижу, и незнакомцы есть. С ними надо быть особенно осторожной! — Она подошла к стене, тронула ее, и стена исчезла, будто ее и не было. Худо ступила на лестницу и спустилась вниз. Едким и острым духом потянуло из подземелья, смешанным с холодом и сыростью, будто смертью дохнуло. Старуха не возвращалась очень долго. Потом вдруг что-то заскрипело, зашуршало, стена опять встала на свое место, как и прежде, Худо пропала, как будто ее земля поглотила.