Крестьяне мигом втянули головы обратно, ничего не ответив подстрекателю, лишь Регистр, даже не взглянув на патриота, рявкнул:
— Тише! Теперь не время продолжать наши споры и разговоры! Впрочем, я не допущу, чтоб кто попало вносил раздор и разногласия, сбивал нас с толку и нарушал общественное спокойствие! Мы, хорваты, какие б мы ни были, не боимся переусердствовать и часто горькую шутку принимаем за бунт, нарушение общественного спокойствия, угрозу народности, неуважение к религии и применяем самые строгие меры!
— Правильно! Правильно! — послышались крики из другой комнаты, где под большим ржавым замком помещалась уголовная регистратура. — Пусть только явится новый пророк антисемитизма, мы ему такую пропаганду покажем, что его затрясет лихорадка, какой не схватить и на Балатоне!..
За третьим ли, за четвертым холмом от лачуг Дармоеда Йожицы и Каноника возвышалось каменное, аккуратно побеленное красивое здание, окруженное множеством хозяйственных построек. Взор привлекали выкрашенные свежей зеленой краской жалюзи на высоких окнах, красивое резное крыльцо. Почти весь фасад дома зарос виноградом. Здесь жил сельский богатей, торговец вином и лошадьми Медонич, известный далеко вокруг денежный мешок, на которого крестьяне молились как на бога. Его благодеяниями крестьянский люд особенно дорожил, поскольку он давал ссуды не под проценты. Правда, за каждое благодеяние он требовал обильное возмещение дарами земли. Даст крестьянину двадцать динаров, полсотни, сотню или больше и процентов не требует, но осенью должник обязан привезти ему столько бочек вина нового урожая, сколько десяток он взял у него взаймы. К этому прилагались и другие дары, какими бог благословил дом должника: корзина кукурузы, горох, зерно, мука или еще что. В пору осеннего листопада на дороге, ведущей к дому Медонича то и дело скрипели телеги — это должники везли всякую всячину: один вино, другой пшеницу, третий птицу или яйца.
Крестьяне часто вздыхали, глядя на изобилие и богатство Медонича. А старухи, боязливо озираясь, шушукались, что тут дело нечисто, не обошлось, дескать, без дьявольских козней, — он ведь скупает людские души за мешки серебра и золота! По селу ходили слухи, будто много лет назад несчастный Томица Блажун, упокой, господь, его душу, таская в подвалы Медонича бочки с вином, увидел там окованную железом дверь, в которой торчал большой ржавый ключ. Сгорая от любопытства, он отпер дверь и вошел в пещеру, откуда несло мертвечиной и серой. И вдруг на него зарычало сидящее на цепи чудовище. Глаза его горели так, что в пещере стало светло как днем. Туловище было звериное, черное, косматое, напоминало козла, хвост черный, а голова человечья, но с рогами, кровавый язык свисал на бороду. Бедняга побежал что было мочи, а потом тронулся умом да так и помер. В народе шептали, будто на цепи сидел сам дьявол, это он ковал Медоничу деньги и печатал ассигнации. Потому-то Медонич такой набожный, не пропускает храмовых праздников, одаривает церкви, заказывает мессы, ползает на голых коленях, целует иконы и церковные стены, только бы спасти душу от дьявола, который уже наверняка ее взвесил и держал в своих лапах.
Коротыш Каноник тоже ходил в должниках Медонича. Каждую осень он клал на небольшую тележку бочонок вина, мешок с зерном, запрягал корову с бычком и, кликнув сына Михо, тащился по тяжелым дорогам, через холмы и увалы, с дарами своему заимодавцу.
Каноник раскурил свою трубку, тюкнул два-три раза и начал:
— Белянка! Рыжий! Но-но! Видал, Михо, какие дела? Опять на мельницу едем… У нашего богатея все смелется! Какой нажиток, добра не счесть! Говорят, когда б ссыпать вместе все его деньги, — так все кругом было бы набито и забито, что впору умереть со страху. Какой только околесицы не несут — одни про дьявола, другие — про закопанный клад, что он, мол, отыскал. А того, олухи, не понимают, что мельница она и есть мельница, вот как! — махнул рукой Каноник в сторону холмов и дернул за веревку запряженную в тележку корову. — Сколько нас вот так тащится к Медоничу вроде паломников. И всякий думает, зерно — безделица, вино — безделица. А дока Медонич все в кучу соберет, смелет, тут и явится к нему торговец из-за тридевяти земель с мешком, полным денег. Даст одну цену, другую, третью, десятую, а Медонич знай посмеивается да нос воротит: нет, братец, не та цена! Теперь не продам, год погожу — будет голод, будет жажда, а все вокруг старые друзья-приятели, они и опорожнят мои подвалы и амбары, а пустоту заткнут тем, что легко и на сердце носить, места много не занимает. Погожу… Погожу. Усмехается Медонич. А торговец не отстает, умасливает богатея, но тот тверд — что кремень. Тут торговец и уступит, раскроет мошну и давай отсчитывать, мать честная, глаза слепнут от сладкого блеска золота и серебра… Медонич еще и лошадьми торгует! А это сколько? Уедет твой Медонич подальше, в Италию, Мадьярию или еще куда. Эх, разок и я был у него погонщиком, гнал этих копытников быстроногих — так его ж повсюду знают! Лошадей скупает сотнями! С любым чертом говорить умеет! С цыганом лопочет по-цыгански, с итальянцем «ши, ши, ши»[59], с мадьяром — «ишиген баратом»[60], со швабом — «тосхайст»[61] — каждого перекричит, обведет, надует, одно знает: выбирай не спеша, торгуйся напористо, плати наличными; те только рты разевают, дивятся, головами покачивают: какие деньги! Откуда? А Медонич, что купит за сотню, продаст за две, вот тебе и дьявол, вот и закопанный клад! Я и сам знаю, приспеет время, получу за коровку в полтора раза против того, что за нее отдал; с бычком и того больше, и ведь это по мелочи. А пойдет крупное дело? Эгей, строй колокольню да ссыпай деньги. Вот как, Михо мой. — Тут коротыш Каноник перешел к делу, сдвинул чубук слева направо и резанул взглядом своего потомка. — Ты, Михо, парень башковитый, крепкий, не болтун. Кое-чему выучился, считать немного умеешь, писать, читать. Тебе б за торговлю взяться, на первых порах помаленьку, а потом начнешь расти и расти, вроде как на дрожжах! Ну, Михо, что скажешь, а? Гм, вот бы зазвенело в карманах, вот бы заблестело и засияло! Много, много! Сперва маленький мешочек, потом второй, побольше да пошире, хи-хи! Не чета б стал мой Михо Дармоеду Ивице, хоть его и учат в большом городе на господина. Господин, господин! На черта быть голодным господином в заплатах! С виду поет да пляшет, а в душе стонет да плачет! Господин господину рознь. Вот Медонич — господин, это тебе не черный сюртук и городские штаны! Наш Медонич это да! Медонич это да! А явится в город, так господа разные — писари там, судьи, стряпчие так и вьются вокруг. А чтоб знали, кто такой Медонич, одному ассигнацию сунет, другому эскудо: «На сигары, на сигары, ваше господство и господство ваше!» Они только пялятся с завистью, таращат глаза на полную мошну Медонича: эх, отдали б за нее все свое барство, как тот в святом писании, что продал свое первородство за чечевичную похлебку. Вот так, Михо мой! Только б тебе на ноги встать… Я уж закидывал удочку Медоничу, чтоб взял тебя погонщиком. Он отвечает: «Ладно, возьму! Это не бог весть что!» А ты, Михо, зорче приглядывайся, примеривайся, запоминай, на ус наматывай, со временем и сам сможешь за дело приняться. Гляди! Сегодня вместе к Медоничу едем, так я ему снова намекну, и ты вставь словечко, пусть знает, что у тебя сердце горячее, что ты не рохля, не баба старая…