Стипе, высокий, плечистый парень со светлыми подбритыми усиками, выгнал из стойла двух крупных сильных волов, принес нарядное резное ярмо, крикнул, засвистел что-то меланхолическое, Белан и Росоня сами покорно сунули мощные шеи в ярмо и двинулись с подворья вниз.
— Ха, ха! — рассмеялся Стипе. — Где там корове с этим недоноском перетащить тележку через наше Рыло! Телку б еще матку сосать, только вымя у коровы порожнее! Да и как иначе? Где это видано, запрягать корову? Или молоко, или ярмо! А бычок и вовсе захирел. Как ребенка не заставишь косить и мотыжить, так и у скотины всему свой срок. Чтить надо святой крест! — выговаривал Стипе гостям, припрягая красавцев волов Медонича к тележке Каноника.
— Сынок, не всюду, как у твоего, хвала богу, хозяина. С твоими волами можно и бугор с места сдвинуть, не то что тележку! Но и моя Белянка с Рыжим тянут, хоть она вол с выменем, а он — тяглый, даром что еще и без рогов, тянут и бо́льшие грузы, но сегодня им словно что-то в голову ударило: ни с места и все тут! Видать, знают, какие красавцы стоят в хлеву у твоего хозяина, — ответил Каноник, отирая рукавом крупные капли пота с шеи и щек.
— Цоб-цобе! — закричал Стипе, и огромные волы рванули вверх так, что заскрипели и телега, и ярмо, сжимавшее тощую шею коровы-яловицы и ее друга, рыжего бычка. Вскоре телега оказалась на широком подворье, заросшем сливами, яблонями, грушами, а вдоль изгороди — старыми, необрубленными орехами, на которых уже начали желтеть листья.
— Слава Исусу, газда Никола! — утирал пот с груди и со лба коротыш Каноник.
— Слава во веки веков, аминь! — ответил газда Медонич. — Как там, в твоих горах? Виноград уродился? А все прочее? Кукуруза? Горох?
— Да так. Кое-где сносно. Возле дома похуже. Эх, жуй, что есть, и не требуй, чего нету! Из года в год перебиваемся, крохи подбираем с той поры, как зарядили то лихие, то плохие, то чуть получше, то снова голодные годы, — почесывал за ухом коротыш Каноник, распутывая веревки, которыми был перетянут груз на тележке, а его сын Михо снял ярмо с Белянки и Рыжего, отвел их в густую тень и принялся привязывать к сливе.
— Что ты, сынок, там нельзя! — остановил его газда Медонич. — Вишь, дерево еще молодое, неокрепшее.. Скотина потревожит корни, на тот год оно и засохнет. А деревья, это мои домочадцы, мои детки. Кто за ними не ходит, тот и ни с чем останется, обойдет его божье благословение. Привяжи, милок, свою бедную коровку и чахлого телка вон там, у ореха, что наполовину сгнил. Все равно к зиме его срубим да распилим на дрова, сколько уж там получится. Червь его источил, еще больше время разъело и гром небесный, великая ему благодарность, что пощадил мой убогий дом, слава господу на небесах!
Коротыш Каноник насмешливо прищурился на сельского богатея и крикнул своему сыну:
— Ну-ка, Михо, давай! Отведи их подальше, к забору, да привяжи к ореху, благослови бог дом газды Николы! Ох, были б все дома такие убогие, как его дом, мы б с тобой сейчас не таскались по этим местам со своим немощным тяглом! Но благословил бог дом господина Николы! — Злобно сплюнул коротыш Каноник, распутывая последнюю веревку.
— Глянь только на моего Каноника. Другого такого краснобая не сыщешь! — Медонич уселся на колоду для колки дров и сунул в рот большую, сверкающую, богато украшенную, тонкой работы трубку. — А этот парень — твой сын? Правда? Э, ей-богу, дюжий парень! Яблоко от яблони недалеко падает. Сильным будет и крепким, не хуже отца, во славу божью! — задымил набитой трубкой газда Никола.
— Парень хоть куда! Это все кругом говорят! — взялся набивать и свою трубку коротыш Каноник. — Но куда деваться? Видать, и ему доведется ворочать мотыгой, надрываться с сохой, вилами да граблями. А ему бы свет повидать, осмотреться, поучиться, тогда, глядишь, что-нибудь из него и вышло бы! Пишет, что епископ, а считает, как главный судья! Многому выучился, да вот, держи при себе! Жаль, коли все прахом пойдет, забудется за плугом и мотыгой! Ему б лошаденку да пустить в свет, говорю тебе, вот тогда бы стал человеком! А так — внутри покипит, покипит, выкипит и остынет. Ни себе, ни людям! Ну, да ладно! Так куда, газда Никола, это винцо, что я тебе привез, пристроить и пшеницу, вот, на телеге она, у бочонка?