Вторая женщина была, возможно, моложе хозяйки Маргариты, но щеки у нее ввалились, из-под торчащего платка выбивались немытые русые волосы, верхняя губа выпячена, короткий нос приплюснут, а руки были худыми и длинными. Она не казалась такой уж страшной, но что-то в ней было странное, неприятное и колючее, что-то отталкивающее. Она не вызывала желания взглянуть на нее второй раз или встретиться с ней на пути. Это была полуродственница-полуслужанка Медонича, из тех, что всю жизнь брюзжат и грызут себя из-за своего положения в доме. Когда ей что-либо приказывали, она злилась, потому что не считала себя служанкой, а когда просили, снова хмурилась — к чему просить: она лишь прислуга у своих родственников.
Третья из женщин, судя по коротким косицам с вплетенными разноцветными шнурками за спиной, была девицей. Лицо у нее было тупое, грубое и немного рябое, поверх оспин кое-где краснели и синели раздавленные прыщики. Глаза были разные: правый побольше, и когда она смотрела прямо, казалось, он косит и мигает, а левый всегда щурился, что как-то отвращало от нее; лоб низкий, выпуклый, нос, глубоко сидящий и широкий в переносице, к концу заострялся и загибался кверху. Короче, девушка и сама никак не могла считать себя деревенской красавицей. Особенно болезненно переживали это ее родители, Маргарита и Медонич. Они, может быть, с радостью отдали бы половину своего состояния, только б тяжелое чувство, что их единственная дочь если не уродина, то очень некрасива, превратилось в сон. У дочери богатея было прелестное имя — Юста. Она была кичлива и заносчива, знала, что богата. Бывало, она и сама говорила подружкам:
— Я некрасивая, я это лучше всех знаю, да мне красота ни к чему! К чему мне красота, когда я богатая? Парни красивых обманывают, а на богачках женятся, пусть даже они глухие и косые!
И тут зловещий тайный червь проникал ей в самое сердце — подруги молча с ней соглашались: все так, как эта гордячка говорит, но Юста в самом деле некрасива, а это главное.
— Господин Никола, он в погребе, велел женщинам приготовить закусок и лепешек! — зычно выкрикнул Михо.
Маргарита два-три раза глянула на молодца и ласково ему улыбнулась, засучивая рукава до самых плеч, так что полные белые руки стали еще соблазнительнее.
— Кто ты, почтенный юноша, что хозяин выбрал тебя передать нам такое поручение? Как тебя звать? Эй, не беги, парень! Или у тебя затряслись колени от страха перед женскими юбками!..
— Да никуда я не бегу! Думаете, я робею перед женщинами? Сильно ошибаетесь, хозяйка! Как меня звать? Михо я, сын коротыша Каноника!
— Сын Каноника! Ха-ха-ха! — громко захохотала Маргарита, подошла к Михо и потрепала его по плечу. — А ты вырастешь чуть побольше твоего папеньки? Вырастешь? И ты такой же пройдоха и ловкач, как он? А? — ущипнула Маргарита гладкую щеку юноши и вышла из комнаты.
Юста презрительно исподлобья измерила юношу взглядом, в душе злясь на мать, что она уделяет столько веселого внимания этому черномазому голодранцу. Она всех должников своего отца, привозящих осенью дары, считала голодранцами и нищими.
Когда госпожа Маргарита вышла из комнаты, Михо вернулся в подвал.
— Все передал, парень? — спросил, не оборачиваясь, Медонич и потянул из кружки, причмокнув языком.
— Передал, — ответил Михо.
— Так! А бабы что?
— Шутила со мной хозяйка, чего-то говорила, но я не все понял.
— Вот видишь! Все, все надо понимать, герой! — И газда Медонич подал кружку коротышу Канонику. Тот ухватил ее обеими руками и так хлебнул, словно хотел проглотить вместе с содержимым.
— Ох, доброе, ей-богу, и крепкое! Так по всем жилам и растекается, а уж греет… И я тебе привез отменного винца, но уж тут слов не подберешь! Видать, «Розол»! Э, э, не родился еще такой человек, кто бы мог с тобой…
— Ну-ка, дай парню! — прервал газда Медонич Каноника, который все еще прижимал кружку к груди.
— Да, да, Михо! На, Михо, попробуй, чтоб знать, какое винцо водится в погребах нашего богача… — И Каноник передал кружку сыну.
— Молчи, Коротыш, молчи! Что за богач, который в затылке чешет? Бедность, бедность, дорогой мой. Вот подсобрал немного, сколотил, а дураки и звонят во все колокола! Да пусть их. Благослови меня бог и сохрани от разбойничьего ножа! А от их болтовни мне ни холодно, ни жарко. Пусть мелют языками бездельники, это и есть их дело…
— Эх, прытко несешься, как горная речка, что точит и размывает берега, пока и столетний дуб не свалит! Чего уж таить? Ты ведь слава и гордость нашего края, всего прихода, возьми хоть господ, хоть попов, хоть самого светлого царя! — льстиво разливался коротыш Каноник.