Сын отцу ничего не ответил, но задумался, ушел мыслями далеко, далеко, только лицо чуть подергивалось, да время от времени он проводил рукой по лбу, будто хотел выбросить из головы мучившие и томившие его думы.
Приближаясь к своим холмам, отец и сын встретили соседа, музыканта Йожицу, он шел по дороге, опираясь на длинную кривую палку, с набитым доверху мешком, нагнувшись вперед и стараясь шагать как можно шире и быстрее, будто куда-то опаздывал.
— Гей, Йожица, куда снова путь держишь, никак, за море собрался? — окликнул его коротыш Каноник, останавливая Белянку с Рыжим и поглаживая бычка по шее.
— Да вот, к нему спешу, в город.
— Ну и как он там? Важный господин, а? — прищурился коротыш Каноник, губы у него задрожали от злости и ехидства.
— Хорошо ему! Лучше, чем нам! Каждый день жареное мясо да белый хлеб, да к хлебу… Ох, там всего невпроворот. Прости меня, боже, — сплюнул Йожица, — у господ и собаки, и свиньи живут лучше, чем мы тут на селе.
— Зря вздыхаешь, Йожица! Мы, крестьяне, живем по-своему, а господа в городе — по-своему! Думаешь, человеку только и нужно, что белый хлеб и сладкий кусок? Э, нет, дорогой, нет! Иной раз сладко съешь да горько отрыгнется, сладкая похлебка да в брюхе колет! Что это я хотел у тебя спросить? А, да… Кем же твой сын станет? На кого вы его учите? На судью, что ли? — начал коротыш Каноник набивать трубку, опустившись на зеленую траву и поглядывая исподлобья на Йожицу.
— Да кто его знает? Я и жена, мы всем сердцем желаем, выучился бы он на жупника. Священник есть священник! Почтенный, уважаемый человек, и всегда при белом хлебе, хоть, как птица небесная, не сеет, не жнет! Но они там… родич наш камердир Юрич и его милость старый господин и слышать о том не желают, насмехаются, хотят, чтоб мой Ивица выучился на судью или стряпчего. Эх, что ж поделаешь. Они кормят его, одевают, значит, им и решать. — Йожица поправил мешок, поднял палку, собравшись идти своей дорогой.
— Погоди, погоди, сосед! Ты и так придешь раньше времени, — посасывал Каноник свою трубку. — Вот тебе и господа! Ни во что не ставят священников! А ведь какая была б честь для нашего села, когда б твой парень выучился на попа! А ты стой на своем! Ты что, не хозяин своему дитю? Эй, прийдись мне вот так, я б им показал! Михо, чего стоишь? Погоняй, я следом за тобой, я следом…
Михо, не проронивший ни единого слова, пока разговаривали старшие, спокойно погнал скотину и вскоре скрылся в кустарнике, окружавшем подножье холма, мимо которого они проезжали.
— А ты где был со своей телегой? — спросил, в свою очередь, Йожица.
— У богатея. Плеснул воды, подбавил сусла и продал ему. Хорошо он заплатил, честь по чести, и даже не попробовал! Вот это господин, милый ты мой! Хоть и ходит в крестьянских портах да рубахе! Ох, мне б его богатство, я б не сменялся со всеми попами и судьями!
— Чудно, что богатей купил у тебя сусло. Ведь он никогда и капли вина не купит, набивает погреба одними «дарами»! Надо и мне к нему сходить, — почесал за ухом Йожица, сдвинув шапку набекрень, — вернусь, повезу и я какие ни есть дары в его амбары и погреба.
Коротыш Каноник ничего не ответил, но намек понял. А Йожица только оглянулся:
— Прощай, сосед! — И быстро зашагал по узкой тропе среди густого кустарника.
— Счастливо! — вскочил Каноник с травы и поспешил за своим сыном.
На холмы, где стояли домишки и другие деревянные постройки музыканта Йожицы и коротыша Каноника, пришла страстная пятница во всей своей весенней прелести и очаровании. Утро выдалось холодное, и люди запихивали безрукавки покрепче, а босые пастушата, мальчишки и девчонки, без конца притоптывали на горном пастбище, чтобы согреть ноги. Но хоть утро стояло яркое и погожее, на полях, огородах, покосах и в садах толстым слоем лежала изморозь, она сверкала и блестела в лучах солнца, будто все вокруг было заткано и прошито серебряными нитями.