Прошлый раз, проснувшись на новом месте, я с трудом понимал, где я, и как сложилась моя жизнь в результате отправленного письма. Виной всему было, разумеется, мое состояние, совершенно не способствовавшее ни сообразительности, ни хорошей памяти. Сейчас же, увидев свою новую, а де-факто, единственную супругу, я вспомнил все. Буквально, налету.
Вспомнил, как еще на втором семестре мои знаки внимания по отношению к одногруппнице перестали быть просто дружескими. Перешли какую-то незримую грань и начали «масштабное наступление». Над последней метафорой можно, разумеется, похихикать. Однако в ту пору, словно подстегнутый каким-то незримым приказом, я действительно наступал — решительно и напористо. И, кстати говоря, не без подвигов. Ведь по меркам бедного студента купить цветы, сэкономив на еде — подвиг на грани самопожертвования.
Так или иначе, Наташка покорилась моему натиску. Уже на втором курсе из журнала посещаемости исчезла Наталья Черных, зато появилась Наталья Маркова. Нам, как семейной паре, предоставили отдельную комнату в общаге, а помощь родителей (и, отчасти, университета) помогла относительно гладко завершить учебу. Не было в этом варианте жизни ни пресловутого «залета», ни необходимости раздобыть денег — побольше и побыстрее. Просто удивительно, какие астрономические суммы можно сэкономить на пеленках и тому подобных вещах! А также на шмотках и прочих безделушках для «второй половинки».
Однако нашу семью нельзя назвать бездетной. Два мальчугана-близнеца появились у нас спустя несколько лет после свадьбы. К тому времени мы закончили учебу и переехали в отдельную квартиру, унаследованную Наташей от какой-то родственницы. Точнее, наследство получила Наташина мать, но она же сочла, что дочери отдельное жилье нужнее.
Квартира, конечно, так себе — снова хрущевка, однако, в отличие от прошлой жизни, по крайней мере, двухкомнатная и своя. Последнее я ценю особенно, ибо на своей шкуре осознал, что такое «снимать жилплощадь» и общаться с ее хозяином. К тому же, после общаги даже хрущевская «двушка» показалась мне роскошными апартаментами.
Так, мало-помалу, жизнь нашей молодой семьи стала налаживаться. Я остался в университете — в качестве аспиранта, начинающего преподавателя, а позднее и доцента. Наташе в профессиональном плане повезло меньше. К преподаванию она считала себя неспособной. Оправдывалась тем, что не сможет «общаться с такой кучей народа». К тому же, с рождением близнецов, моей жене стало не до работы. Устроилась она сравнительно недавно — лет пять назад, веб-дизайнером в какую-то фирму.
Поглощая завтрак на небольшой, но чистой и уютной, кухоньке, я не мог не сравнить с этим помещением свою теперешнюю жизнь. Как там у Некрасова — «неуежно, да улежно», то есть, «не сытно, но спокойно». Спокойно оттого, что затянувшая многих моих соотечественников «потребительская гонка» прошла мимо меня и моей семьи. И, соответственно, не вызвала аварий и столкновений, что неизбежно возникают в «соревнованиях» подобного рода.
Вряд ли университет захочет сэкономить на услугах преподавателя — особенно, обладающего ученой степенью и значительным опытом. Насколько я знаю, преподавателя трудно не то что уволить, а даже отправить «на заслуженный отдых». На одной только нашей кафедре половина преподавателей перешагнула пенсионный возраст, что вовсе не мешает им регулярно ходить на работу и вести свои предметы. И это — несмотря на профиль нашего факультета, требующий свежих, готовых к восприятию нового, мозгов. Что же тогда творится на «классических» или «фундаментальных» специальностях, где подобная свежесть необязательна?
В случае финансовых затруднений университет найдет, на ком отыграться. Увеличит количество платных мест, или повысит стоимость обучения для уже принятых «договорников». Как бы я внутренне не осуждал такую «ценовую политику», предложить взамен мне было нечего. Оставалось лишь по-интеллигентски оправдываться перед самим собой и себя же убеждать, что когда-нибудь «все будет по-другому».
Тем более что определенные перемены к лучшему не за горами, по крайней мере, для меня и моей семьи. Невдалеке от университета практически закончено возведение нового дома с просторными квартирами для преподавательского состава. Не для всего, понятно; однако и декан, и ректор успели мне пообещать, что уж кто-кто, а доцент с семьей и двумя детьми без новой квартиры не останется.
— Пока, папа! — услышал я звонкий голосок одного из своих близнецов. Они уже стояли у дверей, готовые идти в школу.
Мне тоже пора… идти. Идти на остановку, дабы всеми правдами и неправдами влезть в переполненный автобус. Потому как машину я теперь себе позволить не могу, а мой нынешний дом еще достаточно далек от места работы.
Лекция прошла для меня без особых затруднений. Обновляющаяся память, а также заранее заготовленный конспект, помогли мне восстановить и донести до нескольких десятков студентов почти забытые положения своей дисциплины. Преподавание, которого я когда-то боялся как огня, теперь показалось мне крайне занятным делом. Сродни участию в художественной самодеятельности, столь любимой и студентами, и преподавателями. Есть роль, ее нужно сыграть, а что из этого получится, зависит прежде всего от тебя. Сама по себе роль значения не имеет. Так же и на лекции: речь может идти хоть о процедурах с функциями, хоть о специфике китайского искусства; не от темы, а от человека, ее подающего, зависит, как эта тема будет воспринята. Без ложной скромности скажу — по крайней мере, за данную конкретную лекцию мне нечего было стыдиться.
Проходя после лекции по университетскому коридору, я, в порыве какого-то детского восторженного очарования, оглядывался на каждую дверь, каждую табличку и каждую лавочку, оккупированную компаниями студентов. В этих стенах я не был десять лет; вернее, был, но не совсем я. Часть памяти по-прежнему хранила сведения о тех вариантах моей жизни, в которых я никогда не преподавал, не защищал диссертацию, и даже с дипломом разделался кое-как.
Со времени моего выпуска университет практически не изменился. Его, конечно, подкрасили, подновили, заменили мебель на более практичную и менее удобную. Таблички на дверях стали более информативными; я заметил, что на них теперь помещается больше текста. Сами двери были уже не картонными, а деревянными, и, кое-где, железными. Часть помещений, которые я в той жизни запомнил как аудитории, превратились в компьютерные классы. В классах было по-больничному чисто, работали кондиционеры, а на месте «четыреста восемьдесят шестых», еще во времена моей учебы считавшихся допотопными, стояли полноценные «четвертые пни» — в десятки раз более быстрые и емкие.
И все же прошедших десяти лет было слишком мало, чтобы изменить главное в этом месте. Перемена, а с ней — толпящиеся, переговаривающиеся и просто бродящие без дела, студенты, оставались такими же, как десять и даже, наверное, сто лет назад. На эти юные создания, беззаботные, либо озабоченные чем-то кроме «срубания бабла» и «квартирного вопроса», было просто приятно смотреть. Как и вдыхать атмосферу университета — единственного места, где эта разновидность человечества может существовать.
А уж сколько умиления вызвала у меня стена, обклеенная стенгазетами. Помню, я и сам участвовал в создании чего-то подобного. В ту пору власти затеяли очередную «антинаркотическую кампанию», и нас, учащуюся молодежь, привлекли к увещеванию менее сознательных сверстников. Вот мы и «увещевали» — с юношеским пылом, а также… весьма смутными представлениями о своем «противнике». В силу этой смутности, наши агитки выходили наивными, абстрактными, и, что греха таить, однообразными. С плаката на плакат кочевали изображения шприцев, черепов, неуклюжие стишки а ля «что такое хорошо и что такое плохо». Хотя, с другой стороны, стоило ли ждать от агиток чего-то иного?
Попытки отойти от импровизированных канонов безжалостно пресекались. В частности, оргкомитет всей этой акции с ходу отверг плакат моих знакомых ребят из другой группы. Ребята, видимо, решили приколоться; на их «творении» набившие оскомину шприцы образовывали свастику, над которой стояла надпись «Хайль, наркотики!». В нижней части плаката красовался ответный клич — «Зиг хайль!». Такая вот смесь немецкого с нижегородским. Не знаю, что с чувством юмора у организаторов, и понимают ли они намеки, но «запретный символ» сделал свое дело. Ведь он является запретным независимо от контекста.