С грехом пополам расставив по углам древнюю мебель, жилот-дельцы на цыпочках удалились.
Очнувшийся к среде Иван Николаевич долго ничего не соображал. «Что за чушь? — тяжело подумал Иван Николаевич, ударившись о дверную ручку санитарного узла. Разнузданно болтавшаяся цепочка привела Фатеева в ярость. Он вырвал ее с корнем, и на душе стало легче. Сиденье удалось разбить ногами без особого труда.
«В ванной комнате мыться будешь», — вспомнил Фатеев и похолодел от ненависти. Сатирически улыбаясь, он прошел в ванную комнату и несколько минут что-то усиленно обдумывал.
— Нюрка! — радостно крикнул Иван Николаевич. — Тащи картошку!
Корнеплоды прекрасно разместились в сверкающей овальной чаше.
— В ванной мыться будешь, — бормотал Фатеев, выдирая душевой шланг, — в ванной…
Розетка для мыла разбилась с одного удара… «Мыться будешь», — хрипел Иван Николаевич, сладострастно вколачивая кусок деревяшки в умывальный кран. «Картошка свет не любит, ей свет ни к чему», — пел Фатеев, вывинчивая лампочку. Мало-помалу ванная комната приобрела нормальный вид.
— Будет тебе, Вань, отдохни, — позвала его из кухни жена. — Глянь, — горделиво пригласила Анна Алексеевна, — пока ты, как зверь, валялся, вот я как убралась.
— Даешь! — крикнул Фатеев. — В два притопа! — Он в несколько поворотов отвинтил последние гайки, и газовая плита рухнула на пол.
Чай, приготовленный на керосинке, пили при свечах. В тот вечер как Эдисону, так и Яблочкову пришлось перевернуться в своих гробах девять раз: ровно по количеству электропатронов в квартире. Постепенно она становилась годной для жилья. Два «прусака», перебежавшие трапезный стол, были встречены яростным ликованием супругов.
— Прижились, — удовлетворенно констатировала Анна Алексеевна, провожая насекомых застывшим темным взглядом.
— Ив Сибири жив человек, — произнес глава семейства и насторожился. Кто-то мерно, с правильными интервалами стучал в потолок.
— Камаринская, — безошибочно определил Фатеев.
Стук нарастал. Казалось, целый эскадрон шел вприсядку. Иван Николаевич схватил кочергу и с силой ткнул ею в потолок. Наверху вызывающе исполнили «Барыню». Языческое торжество новоселья шло полным ходом. Светлая мысль озарила затемненную недоброкачественным алкоголем голову Фатеева. Кряхтя, он поднял огромный диван и с маху опустил его на пол. Боевая подруга энергично ударила по паркету ухватом. Супруги увлеклись и долго не замечали звонка, дребезжавшего в передней. Взяв двустволку, Иван Николаевич, крадучись, пошел к входной двери.
— Акимушка! — возопил Фатеев и, плача от чувства, граничащего с радостью, взасос поцеловал мужчину с утюгом, качавшегося в дверях. Это был Аким, прежний сосед супругов.
— Пойдем ко мне, друг, — орал Аким, — угощу!
Они подошли к двери Акима, и инвалид с гордостью показал на надпись, выведенную чьей-то дерзновенной рукой: АКИМЪ — ТУН-НЕАДЕЦЪ.
— Соседский пацан писал, — весело уточнил Аким. — Я ему ноги переломаю.
То, что увидел у Акима Фатеев, болезненно пронзило его восхищением и завистью. Паркет в комнате был содран начисто.
— Во! — сказал Аким, балансируя на голом бетонном перекрытии. — Цельных двенадцать квадратов. Третий день гуляю, сбирать не выхожу. Домовладельцу из Тушина продал, Резникову Александру Гаврилычу…
Инвалид был в ударе.
— Бр-ратцы и сестр-рицы, дар-рагие, папаш-ши и мамаш-ши, — профессионально воззвал он. Что-то, впрочем, переключилось в его голове, и он ни к селу ни к городу запел: — Со святыми упокой Резникова с женой. И с малыми детками, — добавил Аким и зарыдал. Впрочем, он тут же повеселел. — Клопы уже завелись, — сообщил он другу, — вон в том углу!
Друзья пили две недели подряд. Даже бывалая Анна Алексеевна не выдержала и сбежала к тетке в Талдом. Иван Николаевич пустился во все тяжкие. Тушинский стяжатель «принял» у Фатеева гибкий шланг, кафель, выдранный с кухонных стен, и даже трубку от подъездовского телефона-автомата. Хозяйственный Резников купил мерзкий фатеевский гарнитур мебели, но наотрез отказался от иконы Николая-угодника. Святой так и остался висеть в углу, равнодушно глядя на богохульствовавшего раба божия Иоанна.
Терпению закаленных соседей пришел конец, когда Иван Николаевич влет застрелил любимого голубя Кольки Девкина, устроившего голубятню на своем балконе. Получив анонимку от скандализованной домовой общественности, начальник райотдела милиции вызвал к себе участкового.
— Вот, ознакомьтесь, Флюровский, — протянул он письмо участковому.
Флюровский долго щупал подметную корреспонденцию, вздыхал и неизвестно зачем даже посмотрел ее на свет.
— Табак! — сказал участковый. — Ничего с этим сволочем не сделаешь. Ни улик, ни закона против него пока нету. Верней, закон, он есть, а поди докажи…
— А привести его на предмет прописки? — предложил начальник.
— Что же, — сказал участковый и, поправив планшет, отправился к Фатееву.
Он вернулся через час красный и злой.
— Забаррикадировался подлец! — сокрушался участковый в дежурной комнате. — «Жрать и пить, — говорит, — не буду, а из дому не выйду…»
— А ты измором его, Леш, — сочувственно посоветовали друзья-милиционеры. — Мы поможем.
С той поры все свободные от дежурства чекисты помогали Флюровскому подкарауливать негодяя. Но Фатеев и в ус не дул. Аким поставлял ему провиант посредством мусоропровода. Иван Николаевич спускал туда веревку, а дружок привязывал к ней хлеб и соль. Тунеядец умело пользовался конъюнктурой, создавшейся в результате блокады. Четвертинка «Зверобоя» обходилась Ивану Николаевичу в три рубля, а тринадцатикопеечный батончик — в рубль.
— Стррадаю за други своея! — смиренно кричал в трубу Аким в ответ на страшные проклятия, изрыгаемые Иваном Николаевичем.
На спас веревка вернулась пустой. Иван Николаевич так никогда и не узнал, какая огромная беда подстерегла его друга. В то утро страдавший от особо варварского похмелья Аким сдуру забрел в зоологический сад. Он долго куражился там, пел «Златыя горы», пока вконец разозленный павиан не откусил ему половину правого уха. «Скорая» доставила Акима в больницу.
Иван Николаевич открыл дверь и, увидев спавшего на подоконнике Флюровского, вернулся в квартиру, снял икону и осторожно спустился вниз. Дойдя до первого этажа, он вынул из кармана клещи и вошел в кабину лифта. Вырвав все кнопки, Фатеев привычным движением разбил лампочку и ударил сапожищем кабину..
— На лифте будешь ездить! — прошептал Иван Николаевич.
Он вышел из дому и направился к Савеловскому вокзалу. Из-под локтя слабо сиял при луне укоризненный фольговый лик Николая-угодника.
ВЕЩИ МОЕЙ ЖЕНЫ
— Милый, — сказала мне жена после свадьбы, — ты не будешь против, если я отдам свое подвенечное платье тете Лизе?
— Не кажется ли тебе, — осторожно заметил я, — что тетя Лиза, чье семидесятилетие…
— Ты не так понял. Она хочет перешить платье на портьеры, чтобы повесить их в ванной. Представляешь себе, экономия?
— Не кажется ли вам с тетей Лизой, — еще осторожней заметил я, — что готовые портьеры можно купить в любом магазине тканей?
— Ты прелесть, — засмеялась жена, — но ты ничего не понимаешь. Так же экономней. За платье она даст мне охотничий нож, оставшийся от второго мужа.
— Уж не собираешься ли ты охотиться?
— Охотиться будешь ты, — заявила жена. — Убьешь какого-нибудь зверя, а я отдам его скорняку Мише, и мы сделаем из его шкуры бархотку для твоих туфель. Точнее, Миша сделает из шкуры зверя шапку, а я сменяю ее на бархотку.
Я пожал плечами и молча начал одеваться. Спорить с женой в зените медового месяца не самый лучший способ утепления семейного очага. Я подошел к зеркалу и уловил в нем восхищенный взгляд жены. Не без гордости я расправил плечи.